Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

Коррехидор остолбенел, наблюдая эту пантомиму; он никак не мог уяснить себе столь беспричинное примирение. Кисло улыбаясь, он снова обратился к жене:

— Сеньора! Все уже объяснились, за исключением нас с вами. Рассейте мои сомнения… Я требую этого как супруг и коррехидор!

И он снова стукнул жезлом об пол.

— Так вы уходите? — воскликнула донья Мерседес, приближаясь к сенье Фраските и не обращая внимания на дона Эухенио. — Ну что ж, идите и не беспокойтесь: это происшествие не будет иметь никаких последствий… Роза! Посвети им… Идите с богом, дядюшка Лукас!

— Ну нет! — вмешался Суньига. — Лукас отсюда не выйдет! Лукас останется под арестом, пока я не узнаю всей правды! Эй, альгвасилы! Именем короля!..

Ни один из служителей не поспешил на зов дона Эухенио. Все смотрели на коррехидоршу.

— Это мы еще посмотрим!.. Сейчас же отпусти их! — сказала она, наступая на своего супруга и изысканным движением предлагая всем удалиться, то есть, кивнув головой, приподняв пальчиками край платья и присев в грациозном реверансе, который был тогда в моде и назывался «торжественным».

— Но я… Но ты… Но мы… Но они… — мямлил старикашка, цепляясь за платье жены и мешая ей завершить столь изящно начатый поклон.

Все было напрасно. Никто не обращал внимания на его превосходительство!

Как только посторонние удалились и в салоне остались лишь рассорившиеся супруги, коррехидорша удостоила наконец своего мужа ответом, но тон у нее при этом был такой, каким, вероятно, говорила царица всея Руси, меча громы и молнии на опального министра и приказывая ему удалиться в Сибирь на вечное поселение.

— Проживи ты хоть тысячу лет, все равно ты не узнаешь, что произошло сегодня ночью в моей спальне… Если бы ты сам тут был, как это тебе полагалось, у тебя не было бы надобности спрашивать о случившемся. Меня же с этих пор ничто и никогда не заставит потакать твоим прихотям. Я тебя презираю настолько, что, не будь ты отцом моих детей, я сию же секунду вышвырнула бы тебя с балкона, а уж к себе в спальню я тебя не пущу никогда!.. Спокойной ночи, кабальеро!

Произнеся эти слова, которые дон Эухенио выслушал покорно, ибо наедине со своей супругой он всегда держался робко, сеньора проследовала в кабинет, а из кабинета в спальню и заперла за собою дверь. Бедняга коррехидор остался стоять посреди зала, с беспримерным цинизмом бормоча сквозь десны (за неимением зубов):

— Ну-с, сеньор, не думал я так легко отделаться!.. Гардунья подыщет мне замену.

Чирикали птички, приветствуя солнечный восход, когда дядюшка Лукас и сенья Фраскита вышли из города по направлению к мельнице.

Супруги шли пешком, а впереди них шествовали оседланные ослицы.

— В воскресенье сходишь на исповедь, — говорила мельничиха своему мужу, — ты должен очиститься от всех глупых и греховных помыслов, какие только у тебя были нынче ночью…

— Это ты верно рассудила… — заметил мельник. — Но и ты сделай мне одолжение: отдай нищим тюфяк и постельное белье и положи все новое. Я ни за что не лягу туда, где прела эта ядовитая гадина!

— Не напоминай мне о нем, Лукас! — воскликнула сенья Фраскита. — Лучше поговорим о другом. Не сделаешь ли ты мне одно одолжение?..

— Изволь…

— Отвези меня летом на купанья в Солан-де-Кабрас.

— Зачем?

— Может, у нас будут дети.

— Счастливая мысль! Непременно свезу, только даст господь веку.

Тут они подошли к мельнице — как раз когда солнце, еще не совсем взойдя на небосклон, начало золотить выси гор…

. . . . . . .

Вечером того же дня, к вящему удивлению супругов, не ожидавших после такого скандала никаких гостей, на мельницу прибыло больше знатных гостей, чем когда-либо. Досточтимый епископ, множество священников, юрисконсульт, два приора и многие другие, которых, как стало известно потом, позвал туда его преосвященство, едва помещались в беседке.

Недоставало лишь коррехидора.

Когда гости съехались, сеньор епископ обратился ко всем с такими словами: именно потому, что в этом доме произошли известные события, священники и он сам непременно будут по-прежнему посещать мельницу, дабы оградить уважаемых супругов от осуждения общества, ибо осуждения заслуживает лишь тот, кто своим постыдным поведением бросил тень на столь высоконравственное и столь почтенное собрание. Затем он обратился с отеческими наставлениями к сенье Фраските: впредь ей следует вести себя разумнее, да и одеваться поскромнее — не оголять руки и шею. Дядюшке Лукасу епископ посоветовал больше бескорыстия, больше осмотрительности и больше почтительности в обращении с лицами вышестоящими. В заключение епископ всех благословил исказал, что сегодня он еще не ужинал, а потому с удовольствием отведал бы винограда. Все подумали о том же: это последнее замечание епископа пришлось гостям особенно по душе… И весь вечер беседку нещадно обрывали. Мельник потом подсчитал, что на гостей пошло целых две корзины винограда!

. . . . . . .

Около трех лет продолжались эти приятные вечера, а затем в Испанию неожиданно вторглись войска Наполеона, и началась война за независимость.

Сеньор епископ, проповедник и духовник умерли в 1808 году, адвокат и другие участники вечеров — в 1809, 10, 11 и 12 годах; они не вынесли нашествия французов, поляков и других {44} захватчиков, наводнивших страну и куривших свои трубки даже в храмах во время обедни.

Коррехидор, который никогда больше не появлялся на мельнице, был смещен французским маршалом и умер в тюрьме за то, что (к чести его будь сказано) никак не мог примириться с иноземным владычеством.

Донья Мерседес больше уже не выходила замуж; она дала отличное воспитание своим сыновьям и на старости лет удалилась в монастырь, где и окончила свои дни, стяжав славу великой подвижницы.

Гардунья передался французам.

Сеньор Хуан Лопес стал партизаном, командовал отрядом и, перебив великое множество французов, вместе со своим альгвасилом пал в знаменитой битве при Басе {45} .

И, наконец, дядюшка Лукас и сенья Фраскита, так и не дождавшиеся детей, несмотря на поездку в Солан-де-Кабрас и на многочисленные обеты, продолжали так же любить друг друга и достигли весьма преклонного возраста. Они были свидетелями падения абсолютизма в 1812 и 1820 годах {46} , его восстановления в 1814 и 1823 годах, пока, со смертью абсолютного монарха {47} , не была учреждена конституционная система, и они перешли в лучший мир (что случилось в самом начале семилетней гражданской войны {48} ). Но модные в ту пору круглые шляпы так и не смогли вытеснить из их памяти старые времена, которые были связаны для них с воспоминанием о шляпе треугольной.