Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

— Благодарю вас, сеньор дон Иносенсио, — сказал Пепе, испытывая острую и все возрастающую неприязнь к хитрому священнику и чувствуя себя не в состоянии подавить желание уязвить его. — Однако напрасно вы думаете, что мое внимание привлекли художественные достопримечательности, которыми, как вы полагаете, изобилует ваш храм. Этих достопримечательностей, за исключением одной части здания, отличающейся величественной архитектурой, трех гробниц в часовнях, апсиды и резьбы на хорах, я нигде не заметил. Напротив, я думал о прискорбном упадке религиозного искусства. Меня не то чтобы удивила, а возмутила чудовищная безвкусица, которой так много в храме.

Присутствующие были ошеломлены.

— Мне претят, — продолжал Пепе, — эти лакированные и размалеванные изображения, напоминающие, да простит мне господь это сравнение, кукол, которыми забавляются девочки. А их бутафорские одеяния? Я видел статую святого Иосифа в такой мантии, о которой лучше не говорить из уважения к святому покровителю вашей церкви. На алтарях понаставлены статуи святых, сделанные на редкость безвкусно, а множество корон, веток, звезд, лун и прочих украшений из металла и золотой бумаги напоминают скобяную лавку, и это оскорбляет религиозное чувство и вызывает в душе уныние. Наша душа, вместо того чтобы возвыситься до религиозного созерцания, обращается к предметам земным, и мысль о смехотворности окружающего смущает нас. Великие произведения искусства, облекая в доступную чувствам форму мысли, догмы, веру, молитвенный экстаз, выполняют очень благородную миссию. Всякая же мазня и произведения извращенного вкуса, которыми наполняют церкви, повинуясь зачастую ложно понятой набожности, играют свою роль, но роль эта довольно печальна: они способствуют развитию суеверия, охлаждают восторг, заставляют верующего отводить взор от алтаря, а вместе со взором отворачиваются души тех, чья вера недостаточно тверда и глубока.

— Кажется, идеи иконоборцев тоже довольно распространены в Германии, — заметил Хасинтито.

— Я не принадлежу к числу иконоборцев, но считаю, что лучше уничтожить все изображения святых, чем видеть все то безобразие, о котором я только что говорил, — продолжал молодой человек. — Когда смотришь на все это, начинаешь верить, что религия должна вновь обрести величественную простоту древних времен. Но нет: нельзя отказываться от той чудодейственной помощи, какую все виды искусства, начиная с поэзии и кончая музыкой, оказывают человеку, укрепляя отношения между ним и богом. Да здравствует искусство! Пусть процветает величайшая пышность в церковных обрядах! Я сторонник пышности…

— Человек искусства, что и говорить! — воскликнул каноник, сокрушенно покачивая головой. — Хорошие картины, хорошие статуи, красивая музыка… Пусть наслаждается чувство, а если дьявол возьмет душу — это не важно.

— Теперь о музыке… — продолжал Пепе, не замечая, какое тяжелое впечатление производят его слова на донью Перфекту и ее дочь. — Вообразите, что душа моя, когда я вхожу в собор, стремится к религиозному созерцанию, и вот в минуту торжественной молитвы, во время обедни, сеньор органист играет отрывок из «Травиаты».

— Да, да, в этом смысле сеньор де Рей совершенно прав, — авторитетно заметил юный адвокат. — На днях сеньор органист играл заздравную и вальс из этой оперы, а потом рондо из «Герцогини Герольштейнской».

— Но я был крайне удручен, когда увидел статую святой девы. Она, кажется, у вас особо почитается, судя по количеству окружавшего ее народа и по множеству свечей, которые ее освещают. Ее нарядили в расшитый золотом бархатный балахон такой странной формы, что перещеголяли даже самые экстравагантные моды. Лицо ее совсем потонуло во всякого рода гофрированных кружевах, а венец, высотой в полвары {149} , в золотом ореоле, напоминает бесформенный катафалк. Из такого же бархата, с такими же кружевами сшиты панталоны младенца Иисуса… Не буду продолжать, чтобы при описании этого одеяния не допустить какой-нибудь непочтительности. Скажу только, что я не мог сдержать улыбки и, созерцая некоторое время эту оскверненную статую, повторял: «Матерь божья, что с тобой сделали!»

Произнеся эти слова, Пепе взглянул на своих слушателей, и, хотя в наступивших сумерках он не мог различить выражения лиц, ему показалось, что он видит на некоторых из них признаки горестного смущения.

— Так вот, сеньор дон Хосе! — воскликнул каноник, смеясь и торжествуя. — Статуя, которая с точки зрения вашей философии и вашего пантеизма кажется вам столь смехотворной, — это наша богоматерь-заступница, покровительница Орбахосы. Жители города настолько почитают ее, что готовы растерзать каждого, кто посмеет сказать о ней хоть одно дурное слово. История и летопись, сеньор мой, свидетельствуют о тех чудесах, которые она совершила, да и по сей день мы постоянно убеждаемся в ее покровительстве. Кроме того, не мешало бы вам знать, что ваша уважаемая тетя, сеньора донья Перфекта, — прислужница при святой деве и что одеяние, столь смешное на ваш взгляд, да… да… одеяние, показавшееся столь смешным вашему неблагочестивому взору, сделано в этом доме, а панталоны младенца Иисуса — произведение искусных рук вашей кузины Росарито, благочестивой девушки с чистым сердцем, которая сейчас слушает вас…

Пепе Рей смешался, а донья Перфекта, не проронив ни слова, поднялась и направилась к дому в сопровождении сеньора исповедника. За ней поднялись остальные. Обескураженный молодой человек хотел было извиниться перед сестрой за резкие слова, но увидел, что она плачет. Бросая на брата взгляды, полные дружеского, нежного упрека, девушка воскликнула:

— Как ты мог!..

В это время послышался взволнованный голос доньи Перфекты, звавший: «Росарио, Росарио!» — и она побежала к дому.

Смущенный и растерянный, Пепе злился на других и на себя, пытаясь понять причину разногласий, возникших помимо его воли между ним и тетушкиными друзьями. Задумчивый и печальный, предчувствуя ссору, готовую вот-вот разразиться, он какое-то время сидел в беседке на скамье, повесив голову, нахмурив брови и опустив руки. Ему казалось, что он один.

Вдруг до его слуха донеслась напеваемая кем-то опереточная ария. Взглянув, он увидел в противоположном углу беседки Хасинто.

— Ах, сеньор де Рей, — неожиданно произнес юноша, — нельзя безнаказанно оскорблять религиозные чувства большинства нации… Припомните, что произошло в первую французскую революцию…

Жужжание этого насекомого еще больше рассердило Пепе. Он не испытывал ненависти к юному доктору. Просто тот надоел ему, как назойливая мошка. Рей почувствовал раздражение и, словно отмахиваясь от настырной осы, ответил: