Джон Гарднер - Крушение Агатона. Грендель

— Позвольте мне обдумать это, — сказал он и наклонился почесать колено. — С вашего позволения я буду молить богов помочь мне. В течение недели.

— Но через неделю… — начал было один из правителей.

— Понимаю, понимаю! — вскричал Солон и встревоженно вскинул руки. — По сравнению с необозримым будущим…

Они дали ему неделю.

У Солона, как он сам говорил, было одно неоспоримое преимущество — отсутствие достоинства.

Через два дня мы услышали известие о том, что Солон сошел с ума. До поздней ночи он играл на лире (слуха у него не было никакого, и вряд ли он мог отличить одну ноту от другой), плясал в чем мать родила и грязно приставал к почтенным матронам. Родственники заперли его дома и надели траур. Его врач объявил, что Солон «одержим». На четвертый день он ускользнул из дома и направился прямиком на главную площадь города с оловянной плошкой и какими-то листьями на голове {30} 30 …с оловянной плошкой и какими-то листьями на голове… — В Афинах здоровые люди ходили с непокрытой головой, больные же надевали шапочку. . Там, растолкав записных дурачков, прорицателей и уличных ораторов, он вскочил на камень, с которого говорили глашатаи. Когда вокруг собрался народ — кто из любопытства, кто с перепугу, — Солон запел, вытренькивая ужасные звуки на лире и дико вращая глазами:

И затем в безумных, пародийно-изящных дактилях он призвал народ начать последний доблестный поход против Мегар, поход простых людей во главе с ним самим, полоумным, неумолимым Солоном. После победы — как не преминул он намекнуть — для народа настанут совершенно новые времена. Он торжественно поклялся, что в нем пребывает дух Аполлона. Стихотворение было длинным и по-своему блистательным — в Афинах давно уже не слыхивали ничего подобного. Написанное в шутливом тоне, оно вместе с тем было вполне серьезным. При всей своей образованности и всегдашнем подтрунивании над самим собой Солон был преисполнен какого-то по-детски наивного, купеческого патриотизма, от которого нельзя было насмешливо отмахнуться. Когда он говорил о «долге гражданина по отношению к своей стране», это отнюдь не казалось пустой банальностью: произносимые Солоном, эти слова заставляли вспомнить и о кованых сундуках купцов, и о знаменитой безупречной честности афинских торговцев старого закала. В устах Солона они звучали как свежая метафора, говорящая больше — по крайней мере, для простого люда, — чем по-гомеровски сладкозвучные речи Филомброта. Одни тут же согласились присоединиться к Солону в буйном порыве праздничного веселья, другие — потому что верили: бог или, во всяком случае, истина действительно обитали в нем. (Это может показаться странным, но мы в Афинах отнюдь не придерживаемся того мнения, что боги непременно должны быть строги и угрюмы. Мы глубоко и искренне поражаемся всему, что кажется нам истинным, и все, что придает далеким горам красоту и надежду, мы приписываем богам.) Солон привлек на свою сторону изрядное число людей, немало собрали также Писистрат и другие вожди с помощью трезвых увещеваний или подкупа.

По истечении испрошенного Солоном недельного срока правители города снова встретились с ним в доме Филомброта. Солон опять опоздал и на сей раз прибыл на носилках, которые несли четыре раба. Он явно не спал всю неделю; сомневаюсь, что он ел. Выглядел он ужасно. Правители молчали, но было видно, что они обеспокоены. И этот больной, изнуренный человек, который едва мог пошевелить руками, должен повести греков к победе! Они, однако, ждали, что скажет он сам. Солон рассказал им о своем плане, и я в тот же день поступил в его войско. Я наблюдал за Филомбротом в тот момент, когда Солон с пространными отступлениями излагал свой план. Старик искоса глядел на Солона в полном недоумении. Он понимал, что замысел Солона может удаться, но я-то знал, что сам он предпочел бы умереть, но не допустить того, чтобы прекрасные Афины были подобным образом обесчещены. При голосовании Филомброт воздержался и затем удалился, не произнеся ни слова.

Выходя из дома, я встретил Туку.

— Похвали меня, — сказал я, спускаясь по лестнице. — Я буду солдатом.

— Ты спятил, — сказала она. Сурово посмотрела на меня и рассмеялась. — Ты что, собираешься заговорить их до смерти своей метафизикой?

— Я, может быть, и не блестяще владею мечом, — сказал я, — но зато я увертлив.

Она опять засмеялась, но, судя по всему, поняла, что намерение мое серьезно. Я новыми глазами глядел на Акрополь, окутанный облаками.

Тука на мгновение задумалась, потом схватила меня за руку и сказала:

— Тебе нельзя. Я запрещаю.

— Это вне твоей власти, — ответил я. — Я гражданин Афин.

Она не отрываясь смотрела на меня, затем, словно ища помощи, оглянулась на свою рабыню. Но никакой помощи не последовало. Тука покачала головой.

— У тебя нет никаких шансов. Как ты все-таки переоцениваешь себя!

Я рассердился.

— Я выберу кого-нибудь послабее, — сказал я. — Увижу раненого, подкрадусь к нему сзади и прикончу.

Она отвернулась. Рабыня все так же наблюдала за нами глазами, полными мрака.

Я зашагал прочь, и тогда Тука окликнула меня. Я не остановился.

Двумя неделями позже я принял участие в единственной битве в моей жизни. (Эти две недели мы упражнялись как сумасшедшие. Хотя все мы были молоды, многие уже участвовали в сражениях. Единственное, чему я научился, — это до смерти бояться хороших воинов.) На Саламин послали мнимого перебежчика, который сообщил мегарянам, что афинские женщины высшего круга отправились на Колиаду, сопровождаемые только рабами, чтобы по старинному обычаю принести жертву Керам {33} 33 Керы — в греческой мифологии демонические существа, дети богини Никты (Ночи), приносящие людям беды и смерть. (В русском переводе Плутарха вместо них названа Деметра). . Поэтому мегаряне легко могли захватить их либо себе на потеху, либо для того, чтобы потребовать выкуп. И они клюнули на это. Отправив женщин и детей прочь, мы, чисто выбритые и переодетые в женское платье, играли и плясали на берегу, поджидая мегарян. Они прибыли и ринулись с корабля, точно свора борзых, спущенных с привязи, мы же продолжали танцевать, сжимая спрятанные кинжалы. Мы убили их всех и практически не потеряли ни одного человека, но это было отвратительно и позорно. Здоровенный детина, который подошел ко мне, был недурен собой и, вероятно, думал, что легко овладеет мной тут же на песке. Я обеими руками всадил меч ему в почки, и на его лице появилось недоуменное выражение, как у обманутого ребенка. Он отпихнул меня — все кругом дрались, натыкаясь на нас и наступая нам на ноги, — и скорчившись рухнул на землю, отбиваясь ногами, и я никак не мог вытащить свой меч. Песок намок от крови, и все то и дело поскальзывались. Я попытался задушить его, но, даже умирая, он был раз в десять сильней меня. Уже испуская дух, он оттолкнул меня, как какую-то досадную помеху, вроде тучи комаров. Я вопил так истошно, что почти ничего не видел, — к тому же умирающий мегарянин придавил мне левую ногу, — однако я нащупал камень и занес его над ним. Увидев, что ему грозит, он застыл на мгновение и смирился со своей участью. Я убил его. Его кажущееся безразличие потрясло меня до глубины души. Я еще некоторое время пролежал на песке, рыдая и выкрикивая ругательства по адресу Туки. Я был уверен, что вижу ее, обнаженную, сияющую, как снежная вершина, и она улыбается мне, а чуть поодаль стоит ее рабыня. Странное видение. Когда сражение закончилось, мы отплыли на Саламин, не снимая заляпанных кровью женских одежд, и захватили остров. В этой битве я уже не принимал участия. Мне не повезло: спрыгнув с корабля на камни, я сломал ногу, что, впрочем, и спасло мне жизнь.