Джон Гарднер - Крушение Агатона. Грендель

Его (Ликурга) я однажды видел. Я стоял так близко, что мог протянуть руку и дотронуться до него. Ликург прогуливался по площади перед Дворцом Правосудия. Увидев его, Агатон тут же подбежал к нему, заламывая руки, гримасничая и несусветно кривляясь. Ликург остановился; выглядел он печально, можно даже сказать — трагически.

— Побойся бога, Агатон, — сказал Ликург тихо, чтобы никто не услышал. Он стоял, безвольно опустив слегка согнутые руки, словно Агатон доставлял ему невыносимые мучения.

— Неужели я тебя обидел? Неужели я тебя обидел? — завизжал Агатон.

— Агатон. — Голос Ликурга прозвучал как мольба, но в то же время как предупредительное рычание пса.

Я посмотрел на Алкандра. Он стоял в двух шагах позади Ликурга и возвышался над ним, как башня, обнаженный, если не считать сандалий, меча и перевязи, да еще браслетов на запястьях — они тоже были оружием. Он казался скучающим, даже вялым, но я заметил, что мышцы его ног напряжены, а глаза сузились до щелей. Для него весь мир сосредоточился на Агатоне. Стоило старику хотя бы плюнуть в сторону Ликурга, и Алкандр прикончил бы его еще до того, как плевок достиг земли.

Я хотел сказать Агатону: «Пойдем домой», но горло у меня пересохло от страха.

— Восстание неизбежно, Ликург, — сказал Агатон. — Я предупреждал тебя об этом! Предупреждал! До скончания времен ты будешь известен как убийца сотен тысяч людей. А все ради удовлетворения слепого желания! — Он раболепно поклонился, подмигивая и ухмыляясь, но я видел, что он не сделал ни малейшей попытки коснуться Ликурга. — Надеюсь, я тебя не обидел? Сам понимаешь, как оно бывает, уважаемый. Бог велит мне: «Говори!» — и я говорю.

— Прям-таки и бог! — сказал Ликург и хотел было отойти, но Агатон с проворством кролика опередил его. Ликург не сопротивлялся и остался стоять на месте, сжимая в кулаке бороду и терпеливо уставившись единственным глазом в мостовую. — И ты еще смеешь говорить мне о гордости! Стыдно, Агатон. Стыдно!

Агатон захохотал, схватившись за живот.

— Великолепно! — вскричал он. — О, какой философ! — Он хохотал и хохотал, но скорее уже просто от бешенства. Алкандр не спускал с него глаз. — Я бросил Афины, бросил жену и детей, даже поэзию, чтобы возопить о грозящей тебе опасности, а ты говоришь «гордость»!

Захлебываясь от ярости, Агатон, однако, продолжал делать вид, что смеется. Я, как и Алкандр, не отрываясь наблюдал за ним. Он был не прав — его гнев доказывал это. Но Ликургу нечего было сказать в ответ на его презрение. Ум и сердце у старого Законодателя были просты и бесхитростны, как хлев: его терпеливая, как у мула, поза говорила о не одном поколении земледельцев и скотоводов — грубых и сильных мужчин, проводивших ровные борозды запряженным быками плутом, о поколениях землевладельцев, благословляющих утреннюю трапезу в большом обеденном зале, где ели поденщики, и сельских политиков, краснолицых и немногословных, доказывающих свою правоту не с помощью умных речей, но ворочая упрямыми, как тяжелые повозки, фактами.

— Мы оба уже немолоды, — сказал Ликург. — Давай заключим перемирие.

— О бессмертные боги! Вы только послушайте, о чем он меня просит! — воскликнул Агатон. — О великосердный Аполлон, взгляни на это надругательство над моими преклонными годами!

Он был не прав. Это и дураку понятно. Пусть даже Ликург и был тем, кем его считал Агатон, — врагом законов земных и небесных, все равно он оставался человеком и имел права. Одного его слова было достаточно, чтобы спалить города, но на справедливость со стороны Агатона он не мог рассчитывать, хотя сам был слишком справедлив и не хотел уничтожить его. Даже Алкандр видел это. Не знаю, с чего я так решил, но я нисколько в этом не сомневался. Складки у его рта шевельнулись, как тупая боль в затылке, но сам он не двинулся с места. Мне хотелось заговорить с ним, сказать ему, что я понимаю его отношение к своему господину. Люди думают, что Алкандр — это что-то вроде самодвижущейся машины, орудия убийства для защиты старика Ликурга, но я-то знал, что это не так. Он мог бы доверить мне все что угодно, и я бы все сохранил в тайне.

— Ненависть вредна для пищеварения, — сказал Ликург.

— Как и убийство, — отозвался Агатон и диковато хохотнул. — Как и война. Как и чума.

Вдруг, словно гром среди августовской жары, Ликург взорвался:

— Убирайся прочь, дряхлый безмозглый толстяк! Убирайся, пока Алкандр не сорвался с цепи.

Агатон засмеялся, однако сразу отскочил назад.

— Можешь бесноваться сколько угодно, старый одноглазый маньяк, — сказал он. — Твой мир рушится прямо у тебя под носом!

Ликург приподнял голову и впился глазом в Агатона.

— Мои законы переживут меня, — сказал он. — Из всех моих врагов только тебе известно будущее, но только ты неистовствуешь. Что бесспорно свидетельствует о твоем отчаянии.

Агатон плюнул — и не просто в сторону Ликурга, а прямо в него. Рука Алкандра взмыла вверх, но все его тело так и осталось неподвижным, почти расслабленным.

Я скользнул в сторону, вслед за своим учителем. «Извините», — прошептал я. Алкандр скосил глаза и посмотрел на меня — сперва сердито, потом понимающе. Когда неделю спустя я снова увидел его, мне показалось — хотя я в этом совсем не уверен, — что Алкандр кивнул мне.

Итак, ясно одно: я никогда не стану Провидцем, но у Агатона я могу многому научиться. Сдается мне, что я уже научился с терпением относиться ко всем людям, за исключением самого Агатона.

И за исключением самого себя, конечно… Ни к Агатону, ни к себе я не знаю пощады. Интересно, почему это так?

Но, как вы помните, тюремные стены крепки и плотны, как и воздух, которым мы дышим, а Агатон не прилагает ни малейших усилий, чтобы не смердеть. Во сне он храпит, и стонет, и что-то бормочет, а днем все время говорит и говорит без умолку, и только о самом себе. Никогда еще я не видел такого самовлюбленного, вечно ноющего ублюдка. «Положим, ему уже семьдесят, — говорю я себе. — К старикам надо быть снисходительным». Но, проснувшись, он начинает шамкать губами, а когда ест, клацает зубами на всю камеру. И если он не говорит и не клацает зубами или не сосет свои сухие потрескавшиеся губищи, то пишет бесконечные воспоминания о своей отвратной жизни, миля за милей покрывая пергаментные свитки самовосхвалениями.

— Верхогляд, дружочек, заточи мне перо.

— Сам затачивай свое блядское перо, — огрызаюсь я.

— Ну что у тебя за манеры, дорогой мой! В таких свинских манерах нет никакой изысканности! — говорит он, поджимая губы, и щурится, как поросенок.

С какой стати я должен быть снисходительным к этому выжившему из ума старому хрену, который презирает все на свете, кроме самого себя? А может быть, в первую очередь именно себя. И с какой стати я должен мириться со своим положением — быть прислужником у сумасшедшего, голодным червем в этой кишащей червями дыре и видеть во сне по ночам мягкогрудых девушек, с кожей такой розовой и нежной, что она лучится, как весенняя листва, и с глазами, полными тоски, как могилы?