Джон Гарднер - Крушение Агатона. Грендель

— Ты и сам не веришь, что жизнь такова! — Она была возмущена, но при этом глумливо улыбалась и, вероятно, осознавала, что ее негодование возбуждает меня.

— Я действительно так считаю. И Доркис тоже. Именно это он имеет в виду, когда говорит, что мы должны воспарить над реальностью, как птицы.

Повернув голову, Иона посмотрела на меня:

— Он лишь отчасти верит в это. — Теперь и в ее глазах появилась серьезность, хотя взгляд оставался нежен. — Лучшее в нем — это то, что он создает приключения из идей. Такой, как убийство Ликурга, например.

Неплохо сказано, подумалось мне. Я, признаться, не ожидал от нее такого. Хотя мог бы догадаться, что этот ее полушутливый тон, ее колкости, смягченные ямочками на щеках, еще далеко не все, что было у нее в запасе, а только, так сказать, оболочка, скрывающая ее истинную суть. Я ощутил легкое возбуждение, новый проблеск желания и пожалел, что не захватил с собой вина.

— Значит, по-твоему, люди могут изменить реальность? — спросил я.

— Конечно, могут, — быстро ответила она и тут же поняла, что я забавляюсь на ее счет. Она отвернулась. Но спустя некоторое время сказала как бы с сожалением: — За всеми этими масками ты ужасно серьезен. Было бы интересно узнать, что ты в действительности думаешь.

— Ну так я тебе расскажу, — сказал я и улыбнулся, как разочарованный жизнью юноша, соображая, что бы такое придумать.

Иона покосилась на меня. Она, вероятно, тоже думала об этом. О том, чтобы начать все сначала. О покое, безбрежном, как ночь вокруг нас.

Я взглянул на звезды.

— Все разговоры между мужчиной и женщиной служат лишь прелюдией к сексу, — сказал я. — Тебе это известно?

— Какая чушь, — сказала она. Опять улыбка и ямочки на щеках.

— Верно, — согласился я, но продолжил: — Приключения начинаются не с идей, они начинаются с чувственных порывов. К примеру, Доркис и Тука сейчас думают не о том, что можно заняться любовью, а просто о том, что надо убрать со стола, скрыться от нас с тобою, создать возможность для новой реальности — нового приключения. Лишь когда оно случится, они осознают, что произошло, то есть они кристаллизуют событие в идею, что и будет знаком его завершения. Идея — это концептуализация реальности, которой больше не существует.

— Мальчишка, — сказала она. Но при этом улыбнулась.

После продолжительной паузы, которая, как я самонадеянно вообразил, потребовалась ей, чтобы обдумать мою теорию, Иона спросила:

— Ты думаешь, они занимаются любовью? — Это был один из тех вопросов в лоб, после которых невозможны ни ложь, ни шутка и все мои обычные уловки казались позорными.

— Тебя это беспокоит?

— Не знаю, — сказала она так искренно, так доверительно, что я растерялся, словно услышал шепот бога. И вновь почувствовал вожделение.

— Странно, я так тебя люблю, — сказал я. Хотя не собирался этого говорить. Я придвинулся к ней, опираясь на руку, и после некоторых раздумий положил ладонь ей на грудь. Ощущение потрясло меня, отбросило обратно в невинность детства. Мягкость ее плоти была удивительна, как внезапное наводнение в пустыне, подобна сочувствию, доброте и пониманию, которых я, казалось бы, давно не заслуживал. Как будто до этого мгновения все, что было во мне хорошего, все, чем я обладал в юности, лежало, загнивая, бесполезным грузом. И вот теперь напряжение, которое я бессознательно ощущал, разрядилось. Я был чист. Иона скользнула взглядом по моему лицу и все поняла.

— Не надо, — мягко сказала она.

Я поцеловал ее. Она обвила меня рукой и ответила на мой поцелуй. Это было божественно, ее дыхание оглушило меня, и все же в глубине души я не верил в это до конца, как по-настоящему не верил в богов, как не верил, что где-то среди этих холмов спартанцы убивают илотов. Вероятно, она была искусна в любви и умела угодить мужчине. Это подозрение делало ночь невыносимо ужасной.

— Я люблю тебя, — сказал я. Слова эти, как мне показалось, прозвучали убедительнее и гораздо опаснее, чем все мои тогдашние высказывания. Я никогда не лгал девушкам, с которыми занимался любовью. Что же тогда заставило меня сказать ей это? Меня охватил ужас. Значит, я не люблю Туку? Я никак не мог этого вспомнить. Резко отстранившись от Ионы, я посмотрел на озеро и задумался. Боль пронзила меня. Чресла мои напряглись, точно морское дно под тяжестью вод, а грудь была пуста и холодна, как пещера. Я вдруг понял и больше ни секунды не сомневался, что могу, не раздумывая и не сожалея, бросить все, что у меня есть, ради Иониных губ, ее походки и голоса, ее груди под моей ладонью. Может статься, через полгода я брошу Иону и буду целовать другую женщину или отправлюсь в путешествие на верблюде. Я обезумел. «Неужели она меня совсем не любит?» — мучительно спрашивал я себя в новом приступе панического страха. Насквозь прогнивший мир был мертв.

Заметив, что я остаюсь неподвижен, как скала, Иона села, подтянула колени и прижалась к ним лбом, слегка покачав головой.

— Не могу поверить, что это я, — сказала она. Судя по всему, искренно.

Я как мог холодно и отстранение взглянул на нее. Она была нежна и прекрасна, и вновь я потерял голову. Ночной мрак окружал нас, безбрежный и глубокий, как тихая заводь детства. Ясно одно, неоспоримо, как то, что под гладью озера, на дне, лежат огромные камни, — я буду спать с ней, и она тоже изнемогает от желания. Тем не менее я пытался обдумать это. Несомненно, она красива, как несомненно и то, что в «определенной системе морали», как сказал бы Ликург, она добродетельна. Все годы своего замужества она была Доркису верной и любящей женой. Я знал это, хотя она мне ничего не говорила, хотя у меня и не было никаких доказательств, тем более тех, что доступны разумению узколобых мудрецов. И все-таки, думаю, она, как и я, проигрывала в дальнем закутке мозга возможность бросить все, что имела до сих пор. Стоит лишь на мгновение задуматься над этим, как потом уже невозможно избавиться от этой мысли. Иона теперь будет жить, зная, что бывают такие моменты, когда верность и преданность не имеют смысла, даже по отношению к тем, с кем мы не желаем расставаться до конца своих дней.

А может, она играет мною?

Я вновь ужаснулся силе своего чувства к ней. Оно перевернуло мой мир, как гнев Посейдона, не оставив в нем ничего знакомого или хотя бы узнаваемого. Зачем я в Спарте? Вся моя жизнь лишена смысла. Я свободен. И в то же время пойман. Нет, не тела ее я так страстно желал, вернее, не только его. Я желал ее всю.

— У тебя только что было приключение, — сказал я.

— Избавь меня бог от таких приключений! — Она рассмеялась, но вид у нее был взволнованный. Значит, это правда, что она тоже видела череп под маской?

Она оторвала голову от коленей и взглянула на воду, затем вдруг улыбнулась, будто приняв какое-то решение. Это был один из тех моментов, когда я с изумлением наблюдал, как властно она могла подавлять свои чувства с помощью разума. Если, конечно, эти чувства не были притворными.