Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Когда мы высадились в Веракрусе, душа моя преисполнилась героических чувств. Я прошел перед Ниньей Чоле, надменный и гордый, как конкистадор былых времен. Мой предок Гонсало де Сандоваль, основавший в Мексике королевство Новую Галисию, вряд ли держал себя холоднее со взятыми в плен ацтекскими принцессами. Нинья Чоле была, разумеется, одной из таких принцесс, побежденных, поруганных и возгоревшихся любовью: глаза ее долго смотрели на меня, и это для меня она улыбалась прелестнейшей из своих улыбок. Губы ее, казалось, обрывали эту улыбку лепесток за лепестком, как когда-то рабыни обрывали розы во время шествия триумфаторов. Но смотрел я на нее все так же высокомерно.

По этому берегу, покрытому золотистым песком, мы пошли вместе: Нинья Чоле — с сопровождавшими ее слугами-индейцами, я — со своим единственным слугою-мулатом, который шел впереди. Летевшие над нами стаи уродливых черных птиц почти касались наших голов. Непрерывные взмахи их испуганных крыльев застилали нам солнце. Мне казалось, что меня все время кто-то ударяет веером по лицу. Птицы то шуршали крыльями по земле, то взмывали в прозрачное небо. Их огромные темные стаи кружили в высоте, описывая причудливые фигуры, а потом низвергались вдруг на белые мавританские террасы, покрывая их черною вязью, или садились на прибрежные кокосовые пальмы и сбрасывали с веток орехи. Это были какие-то зловещие птицы, из тех, что ютятся в развалинах: оголенные головы, крылья с бахромой, траурное оперение тусклого черного цвета, без блеска и переливов. Их были сотни, может быть — тысячи.

В доминиканской церкви, мимо которой мы проезжали, зазвонили к утренней мессе. Нинья Чоле вошла туда со своими слугами. В дверях она улыбнулась мне снова. Это проявление благочестия окончательно меня покорило.

В Веракрусе, в кварталах Вилья-Рика, я остановился на весьма достойном постоялом дворе, напомнившем мне счастливые времена вице-королей. {32} Я собирался пробыть там всего несколько часов. Я хотел в тот же день подобрать себе надежных спутников и отправиться в поместье, некогда принадлежавшее моему роду. Пускаться в путь по мексиканским дорогам, на которых хозяйничали шайки разбойников, тогда можно было только с хорошо вооруженной охраной. Это были времена Адриано Куэльяра и Хуана де Гусмана, знаменитых разбойников, прославившихся своими свирепыми набегами и безмерной храбростью.

Вскоре в залитом солнцем патио в сопровождении слуг появилась Нинья Чоле. Величественная и высокомерная, она шла неторопливо и отдавала распоряжения своему конюху, который выслушивал ее, опустив глаза, и отвечал на юкатанском языке, на этом древнем языке, в котором итальянская звучность сочетается с живописностью и образностью языков примитивных. Завидев меня, она любезно мне поклонилась и послала ко мне трех индианок, должно быть из своей свиты. Они все говорили по очереди, медлительно и смиренно, как юные послушницы, которые заучили литанию и читают наизусть те места, которые лучше всего помнят. Говорили они медленно и смиренно, не поднимая глаз:

— Это Нинья нас послала, сеньор…

— Она велела передать вам…

— Нинья узнала, что вы, сеньор, набираете охрану, а она тоже собирается в дорогу.

— И далекую дорогу, сеньор!

— Очень далеко, сеньор!

— Больше двух дней пути, сеньор!

Я последовал за служанками. Увидав меня, Нинья Чоле всплеснула руками:

— О сеньор, простите, что я вас побеспокоила!

Голос у нее был тихий, ровный и нежный; это был голос жрицы или принцессы. Пристально на нее поглядев, я поклонился — древнее искусство любви, которому научил меня старик Овидий! Нинья Чоле продолжала:

— Я сейчас узнала, что вы набираете людей, чтобы отправиться в путь. Нам с вами, кажется, по дороге. Так, может быть, мы объединим наших людей? Я еду в Некокстлу.

Я поклонился с версальской вежливостью и, вздохнув, сказал:

— Некокстла мне как раз по дороге.

— А вы далеко едете? Может быть, в Нуэва-Сигуэнсу?

— Я еду в равнины Тиксуля; я даже не знаю, где это. Там у меня есть поместье еще со времен вице-королей, где-то между Грихальбой и Тлакотальпаном.

Нинья Чоле удивленно на меня посмотрела:

— Что вы говорите, сеньор? Наши пути лежат в совершенно разные стороны. Грихальба — это на побережье, и вам лучше было бы не сходить с фрегата.

Я еще раз любезно поклонился:

— Некокстла мне по пути.

Она презрительно улыбнулась:

— Но людей наших объединять мы все-таки не будем.

— Почему?

— Не надо этого делать. Прошу вас, сеньор, поезжайте своей дорогой. А я поеду своей.

— Дорога у нас одна. Как только мы выедем на безлюдное место, я вас увезу с собой.

Глаза Ниньи Чоле, в которых до этого было только презрение, вдруг просветлели:

— Скажите, сеньор, а что, испанцы все сумасшедшие?

— Испанцы разделяются на две большие категории, — надменно ответил я. — Одна — это маркиз де Брадомин, другая — все остальные.

Нинья Чоле посмотрела на меня и улыбнулась:

— Какой вы хвастун, сеньор!

В эту минуту конюх пришел доложить своей госпоже, что лошади поданы и что, если ей будет угодно, можно трогаться в путь.

Услыхав это, Нинья Чоле молча на меня посмотрела. Глаза ее были серьезны. Потом, повернувшись к слуге, она спросила:

— Какую лошадь вы мне приготовили?

— Вот эту рыжую, госпожа. Посмотрите.

— Рыжую в яблоках?

— Что вы, Нинья! Другую, с белой мордой, ту, что пьет. Взгляните, красавица-то какая! А и быстра! И рот-то у нее шелковый. А на седло хоть кувшин с водой ставь. Ни капельки не прольет, даже если галопом поскачет.

— Где мы будем ночевать?

— В монастыре Сан-Хуан-де-Тегуско.

— Мы приедем туда ночью?

— Приедем, как только взойдет луна.

— Ну что же, скажи людям, чтобы садились на лошадей. Сейчас же, скорее!

Конюх повиновался. Мне показалось, что Нинья Чоле с трудом сдержала улыбку:

— Сеньор, нам неудобно ехать вместе. Поэтому я уезжаю сию же минуту.

— Я тоже.

— А разве ваши люди уже готовы?

— Достаточно того, что готов я.

— Не забудьте, что я еду этой дорогой, чтобы встретиться с мужем, и не ищите столкновения с ним. Спросите, и вам скажут, кто такой генерал Диего Бермудес.

Тут уж я презрительно улыбнулся. В эту минуту возвратился конюх и остановился на некотором расстоянии от нас; он смиренно молчал. Нинья Чоле позвала его:

— Поди сюда. Надень мне шпору.

Он уже наклонялся, когда я взял из его рук серебряную шпору и опустился на колени перед Ниньей Чоле, которая, улыбнувшись, протянула маленькую ножку, заточенную в шелковую туфельку. Дрожащими руками я надел на нее шпору. Мой благородный друг Барбе д'Оревильи {33} сказал бы об этой ножке, что она создана для того, чтобы ступать по фаросскому камню. Я ничего не сказал, но поцеловал эту ножку с такой страстью, что Нинья Чоле вскричала: