Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Deo gratias! [3]

Мы ответили по-испански:

— Тебе, господи!

Мать аббатиса выглядела настоящей аристократкой. Это была белолицая блондинка, державшаяся непринужденно и чрезвычайно учтиво. Она встретила нас словами:

— Я тоже испанка. Родом я из Вьяны-дель-Приор. Еще девушкой я знала очень уже немолодого кабальеро, который носил титул маркиза де Брадомина. Это был настоящий святой!

— Не только святой, но и мой дед, — с гордостью сказал я.

Мать аббатиса приветливо улыбнулась, а потом вздохнула:

— Он давно уже умер?

— Давно!

— Царствие небесное! Я хорошо его помню. Он много ездил по свету и, если я не ошибаюсь, побывал даже здесь, в Мексике.

— Он воевал здесь во время восстания священника Идальго. {35}

— Верно! Верно! Хоть я и была тогда совсем маленькой, я помню, как он об этом рассказывал. Маркиз был большой друг нашего дома. Я из рода Андраде де Села.

— Андраде де Села! Старинный майорат!

— Со смертью моего отца он перестал существовать. Печальная участь всех дворянских родов! Ах, в какие тяжелые времена мы живем! Всюду правят враги религии и старинных устоев. Здесь, так же как и в Испании.

Мать аббатиса вздохнула, воздев глаза к небу, скрестив на груди руки. На этом разговор наш окончился. Потом она подошла к Нинье Чоле с любезной и высокомерной улыбкой королевской дочери, посвятившей себя созерцательной жизни:

— Маркиза, разумеется, мексиканка?

Нинья Чоле опустила глаза и покраснела:

— Да, мать аббатиса.

— Но родом вы из Испании?

— Да, мать аббатиса.

Нинья Чоле отвечала не сразу, и щеки ее пылали. Поэтому я со всей учтивостью пришел к ней на помощь. В ее честь я придумал целую любовную историю, рыцарственную и романтичную, какие тогда были в моде. Мать аббатиса была до того растрогана моим рассказом, что на ресницах ее затрепетали две светлые слезинки. Время от времени я поглядывал на Нинью Чоле в надежде обменяться с ней улыбками, но глаза ее ни разу не встретились с моими. Она слушала меня, неподвижная и глубоко взволнованная. Я сам удивлялся, слыша, как легко с уст моих слетает повесть о приключениях, заимствованных из старинной комедии. Говорил я так вдохновенно, что Нинья Чоле закрыла вдруг лицо руками и горько зарыдала. Мать аббатиса, совсем растроганная, сняла с себя нарамник и стала обмахивать лицо новоявленной маркизе; в это время я с силой сжал Нинье Чоле руки. Постепенно она успокоилась, и мать аббатиса повела нас в сад, чтобы, подышав вечерней прохладой, маркиза могла окончательно прийти в себя… Там мать аббатиса оставила нас вдвоем, ибо ей надо было подготовить себя к мессе.

Сад был со всех сторон окружен оградой, как крепость. Большой и тенистый, он был полон шорохов и ароматов. Ветви деревьев так плотно сплетались над нашими головами, что только изредка нам удавалось видеть листву, посеребренную лунным светом. Шли мы молча. Маркиза вздыхала, я пребывал в задумчивости, бессильный ее утешить. Сквозь листву мы увидели открытую площадку; за ней светлели извилистые аллеи, обсаженные темными миртами. Луна изливала на них свое сияние, далекое и непостижимое, как чудо. Маркиза остановилась. Две сестры послушницы сидели у подножия фонтана, окруженного карликовыми лаврами, обладающими свойством отводить удар молнии. Нельзя было понять, молятся ли послушницы или рассказывают друг другу монастырские секреты, — шепот их сливался с журчаньем воды. Они наполняли свои кувшины. Когда мы подошли к ним, они приветствовали нас по христианскому обычаю:

— Славься, Мария пречистая!

— Без греха зачатая!

Я хотел выпить воды из фонтана, но они остановили меня громкими криками:

— Сеньор! Как можно, сеньор!

Я остановился, пораженный.

— Разве вода эта отравлена?

— Перекреститесь, сеньор. Это священная вода. Только у наших монахинь есть разрешительная булла на то, чтобы ее пить. Булла его святейшества папы, присланная из Рима. Это святая вода младенца Иисуса.

И обе послушницы, перебивая друг друга, показали мне голенького мальчика, который отправлял свою надобность, шаловливо и простодушно пуская тоненькую струйку в алебастровый водоем. Они сказали мне, что это младенец Иисус. Услыхав это, маркиза благоговейно перекрестилась. Я уверил послушниц, что у маркизы де Брадомин есть тоже папская булла на то, чтобы пить воду младенца Иисуса. Они с глубоким почтением на меня посмотрели и стали наперебой предлагать мне кувшин, но я уверил их, что госпожа маркиза предпочитает утолить жажду, припав губами к самому священному источнику, из которого струится вода. Нинья Чоле откинула покрывало и наклонилась к фонтану. Но стоило ей начать пить, как ее разобрал такой смех, что она едва не поперхнулась. Когда мы уходили, она шепнула мне, что совершила кощунство.

Как только месса окончилась, за нами пришла монахиня и провела нас в трапезную, где нас ждал ужин. Шла она, благоговейно сложив руки. Это была старуха, и говорила она гнусаво. Мы следовали за ней, но на пороге трапезной Нинья Чоле заколебалась:

— Сестра моя, я сегодня пощусь и не могу сейчас идти в трапезную ужинать со всеми.

В это время ее глаза индейской царицы молили меня о помощи. Я с готовностью эту помощь ей оказал. Я понял, что Нинья Чоле боится, как бы кто-нибудь из путников не узнал ее. Ведь все прибывшие в обитель должны были, когда ударит колокол, собраться на ужин. Преисполненная почтения к постнице, монахиня озабоченно спросила:

— Сеньоре что-нибудь понадобится?

— Я хочу только лечь отдохнуть, сестра моя.

— Как вам будет угодно, сеньора. Вы, верно, долго были в пути?

— Мы едем из Веракруса.

— Бедняжка! Конечно, вы очень устали.

Мы прошли длинным коридором. Сквозь окна туда проникал бледный свет луны. От звяканья моих шпор священная тишина оглашалась эхом, воинственным и похожим на кощунство. Смущенные этими звуками, монахиня и маркиза шли впереди, стараясь, чтобы шаги их были легки и благоговейны. Старуха отворила украшенную старинными арабесками дверь и, став в стороне, тихо сказала:

— Проходите, сеньора. Я не заставлю вас ждать. Только провожу господина маркиза в трапезную и сразу вернусь. Сию же минуту.

Маркиза вошла в комнату, даже не взглянув на меня. Монахиня закрыла дверь и удалилась, как тень, знаками приглашая меня следовать за нею. Так она довела меня до трапезной и, простившись со мною голосом еще более гнусавым, чем прежде, исчезла.

Я вошел в трапезную, и в то время как я искал глазами, где лучше сесть, капеллан монастыря поднялся и с великой учтивостью объявил мне, что для меня оставлено место во главе стола. Это был доминиканец, высокообразованный человек и поэт. Долгие годы он жил изгнанником в Мексике, куда его выслал архиепископ, лишивший его права исповедовать и служить мессу. И все по навету. Угощая меня, он все рассказал мне сам. И рассказ свой завершил такими словами: