Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Теперь вы знаете, сеньор маркиз де Брадомин, удивительную жизнь брата Лопе Кастельяра. Если вам понадобится капеллан, поверьте, что я с великой радостью покину всех этих благочестивых сеньор. Пусть даже только для того, чтобы очутиться по ту сторону океана, господин маркиз.

— В Испании у меня свои капелланы.

— В таком случае извините меня. Мне осталось только служить вам здесь, в этой Мексике, посланной мне за грехи, где мгновенно разделываются с христианами. Поверьте, что тот, кто может позволить себе иметь здесь собственного капеллана, должен это сделать хотя бы для того, чтобы перед смертью ему отпустили грехи.

Ужин окончился, и под шум отодвигаемых скамеек все мы поднялись, чтобы прочесть благодарственную молитву, сочиненную благочестивой основательницей обители, доньей Беатрисой де Сайас. Послушницы стали убирать со стола. Вошла мать аббатиса и приветливо всем улыбнулась:

— Может быть, господин маркиз предпочтет, чтобы ему предоставили отдельную келью?

Краска на лице матери аббатисы мне все объяснила, и, не в силах сдержать улыбки, я ответил:

— Маркиза очень пуглива, и я буду с ней — разумеется, если это не нарушит устава вашей святой обители.

— Устав святой обители не может идти против религии.

Я слегка вздрогнул. Мать аббатиса опустила глаза и, не поднимая их, сказала назидательным тоном, растягивая слова:

— Господь наш Иисус Христос одинаково любит как творения, которых он соединяет своими святыми узами, так и те, которые его же милостью живут в мире раздельно. Господин маркиз, я не хочу уподобиться фарисею, который думал, что он лучше всех остальных.

В своей белой рясе мать аббатиса была очень хороша собой, и, так как она показалась мне светской дамой, способной понимать и жизнь и любовь, я почувствовал искушение попросить ее, чтобы она приняла меня у себя в келье. Но то было всего лишь искушение. Гнусавая старуха, провожавшая меня в трапезную, явилась снова. В руке у нее был зажженный светильник. Мать аббатиса велела ей проводить меня и пожелала мне спокойной ночи. Должен признаться, что мне стало немного грустно, когда она удалилась по коридору и ее развевавшаяся по воздуху ряса забелела во мраке. Вернувшись к старухе монахине, которая ждала меня со светильником в руке, я спросил:

— Должен ли я целовать руку матери аббатисе?

Монахиня поправила току и ответила:

— Мы целуем руку только его преподобию епископу, когда он удостаивает нас своим посещением.

И едва слышными шагами она пошла вперед, освещая мне дорогу к брачной келье. Это была просторная келья, пахнувшая альбаакой, с открытым окном в сад, где на серебристой листве тропической ночи смутно выступали чернеющие верхушки кедров. Ровное и монотонное стрекотание цикады нарушало тишину. Я запер дверь кельи на ключ, задвинул засов и бесшумно приоткрыл белый москитник, которым с приличествующей обители стыдливостью была задернута единственная в келье кровать.

Нинья Чоле спала блаженным сном праведницы. По губам ее, казалось, все еще пробегали слова молитвы. Я наклонился, чтобы поцеловать ее. Это был мой первый супружеский поцелуй. Нинья Чоле проснулась и вскрикнула:

— Что вы здесь делаете, сеньор!

Я ответил ей галантно и покровительственно:

— Царица моя и сеньора, я охраняю твой сон.

Нинья Чоле не могла понять, каким образом я попал к ней в келью. И мне пришлось напомнить ей о моих супружеских правах, которые были признаны матерью аббатисой. Это приятное напоминание ее, видимо, огорчило. Впившись в меня глазами, она повторяла:

— О! Как ужасна будет месть генерала Бермудеса!

И, вне себя от гнева — потому что при этих словах я улыбнулся, — она прикрыла мне руками лицо; то были руки индейской принцессы, и я сразу же захватил их в плен. Не отрывая от них глаз, я сжал их так, что она вскрикнула, и, совладав со своей досадою, поцеловал их. Нинья Чоле зарыдала и опустилась на подушки. Не пытаясь ее утешить, я отошел в сторону. Гордое презрение овладело мною, оскорбительные слова готовы были сорваться с языка, и, чтобы скрыть, как у меня дрожат губы, должно быть совсем побелевшие, я улыбнулся. Я долго стоял у окна, глядя в темный сад, где шелестела листва. Цикада все еще стрекотала, откуда-то издалека доносилось ее однообразное пение. Время от времени до меня долетали рыдания Ниньи Чоле, такие приглушенные и слабые, что сердце мое, от природы склонное прощать, смягчилось. Вдруг в ночной тишине зазвонил монастырский колокол. Дрожащим голосом Нинья Чоле позвала меня:

— Сеньор! Узнаете вы этот звон? Кто-то кончается!

В ту же минуту она благоговейно перекрестилась.

Не разжимая губ, я подошел к ее кровати и, остановившись, поглядел на нее пристально и мрачно.

— Кто-то сейчас умрет! — испуганно прошептала она.

Тогда, взяв ее руки в свои, я сказал ей с нежностью:

— Может быть, это буду я!

— Вы, сеньор?

— Да, если у дверей монастыря появится генерал Диего Бермудес.

— Нет! Не может этого быть!

И, стиснув мои руки, она заплакала. Я хотел осушить ее слезы губами, но, уткнувшись в подушки, она взмолилась:

— Ради бога! Ради бога!

Голос ее, тихий и глухой, совсем замер. Она посмотрела на меня; ресницы ее дрожали, губы были полуоткрыты. Колокол все звонил, медлительно и печально. В саду шелестели листья, и вместе с ветерком, развевавшим белые складки москитника, оттуда доносился запах цветов. Наконец траурный звон окончился, и, улучив удобную минуту, я поцеловал Нинью Чоле. Она не сопротивлялась, как вдруг новый удар колокола возвестил о смерти. Нинья Чоле вскрикнула и прижалась к моей груди. Дрожа от страха, она искала спасения в моих объятиях. Руки мои рассеянно и успокоительно коснулись ее грудей. Она вздохнула, зажмурила глаза, и мы отпраздновали нашу свадьбу семью обильными жертвоприношениями, принесенными богам во имя торжества жизни.

Птицы на деревьях уже запели, приветствуя солнце, когда мы подошли к окну, готовые продолжать путь. Влажные от росы цветы альбааки пахли сильно и необычно, и аромат их навевал воспоминания о мавританском гареме и о ночных празднествах. Склонив голову мне на плечо, Нинья Чоле тихо вздохнула, и глаза ее, прекрасные глаза, магнетические и священные, ласково на меня посмотрели.

— Тебе грустно, дитя мое? — спросил я.

— Мне грустно, оттого что нам придется расстаться. Малейшее подозрение может нам стоить жизни.

Я с нежностью провел пальцами по ее шелковистым волосам и высокомерно сказал:

— Не бойся, я сумею заставить твоих слуг молчать.

— Это индейцы, сеньор. Сейчас они станут на колени и пообещают все, что угодно, а стоит только их господину грозно на них посмотреть, и они всё расскажут. Мы должны расстаться!