Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Я поцеловал ей руки страстно и покорно:

— Дитя мое, не говори так! Мы вернемся в Веракрус. «Далила», может быть, еще стоит в порту. Мы поедем в Грихальбу. Мы скроемся в моем поместье в Тиксуле.

Нинья Чоле посмотрела на меня долгим взглядом, в нем была несказанная ласка. Ее томные глаза, глаза индейской царицы, блестели. Мне показалось, что она упрекает меня и в то же время покоряется мне.

Она завернулась в покрывало и, залившись краскою, прошептала:

— Жизнь моя так печальна!

И, словно для того, чтобы не осталось во мне никаких сомнений, на глазах ее появились слезы. Я как будто все угадал и сказал галантно и великодушно:

— Можешь не рассказывать. Печальные истории напоминают мне мою собственную.

Она зарыдала:

— В жизни моей есть то, чего простить нельзя.

— Такие люди, как я, прощают все.

Она закрыла лицо руками:

— Я совершила ужаснейший из грехов. Грех, простить который может только его святейшество папа.

Видя, что она так удручена, я нежно положил ее голову себе на грудь и сказал:

— Дитя мое, можешь рассчитывать на мое влияние в Ватикане. Я был капитаном папской гвардии. Если хочешь, мы отправимся с тобою в Рим паломниками и падем в ноги Григорию Шестнадцатому. {36}

— Я поеду одна… Это мой грех, я одна виновата.

— Любовь моя и честь требуют, чтобы и я совершил такой же грех. А что, если я уже совершил его?

Нинья Чоле взглянула на меня глазами, полными слез, и сказала с мольбой:

— Не говори так. Этого быть не может!

Я недоверчиво улыбнулся. Вырвавшись из моих объятий, она убежала в глубину кельи. Глядя на меня глазами, полными слез, она с негодованием вскричала:

— Если бы это была правда, я бы тебя возненавидела… Ведь когда я сделалась жертвой этой несчастной любви, я была невинной, неопытной девочкой.

Она снова закрыла лицо руками. В это мгновение я угадал ее грех. Это был великолепный грех античных трагедий. Над Ниньей Чоле тяготело то же проклятие, что над Миррой и Саломеей. Я подошел к ней; я все ей прощал и запечатлел на губах ее умиротворяющий поцелуй. Потом тихо и кротко сказал:

— Я знаю все. Генерал Диего Бермудес — твой отец.

— О, горе мне, это сущая правда, — в отчаянии простонала она. — Когда он вернулся из эмиграции, мне было двенадцать лет; я его почти не помнила.

— И теперь тоже больше не вспоминай.

Нинья Чоле в порыве благодарности и любви прильнула головой к моему плечу:

— Ты такой великодушный!

Губы мои дрожали, коснувшись ее уха, похожего на маленькую раковинку, нежную и отливающую перламутром.

— Нинья, вернемся в Веракрус.

— Нет.

— Ты боишься, что я тебя покину? Ты не понимаешь, что теперь я на всю жизнь твой раб?

— На всю жизнь! Она будет такой короткой у нас обоих.

— Почему?

— Потому что он убьет нас. Он поклялся!

— Все сложится так, что он не сможет исполнить своей клятвы!

— Исполнит.

Задыхаясь от рыданий, она повисла у меня на шее. Она не сводила с меня глаз, полных слез, словно пытаясь что-то прочесть в моих. Сделав вид, что я ослеплен этим взглядом, я зажмурил глаза. Она вздохнула:

— Ты хочешь увезти меня с собой, не зная истории моей жизни.

— Я ее уже знаю.

— Не всю.

— Ты доскажешь мне остальное, когда мы разлюбим друг друга, если такой день когда-нибудь настанет.

— Ты должен узнать все, сейчас, даже если после этого будешь меня презирать… Ты единственный, кого я любила, клянусь тебе, ты единственный на свете… А ведь один раз, для того чтобы убежать от отца, я взяла себе любовника. Отец убил его.

Она умолкла и зарыдала. Дрожа от страсти, я целовал ее в глаза, в губы. В эти кроваво-красные губы, в эти темные глаза, прекрасные как ее жизнь.

В монастыре зазвонили к мессе. Нинья Чоле решила помолиться, перед тем как пускаться в путь. Это была длинная заупокойная месса. Служил ее брат Лопе Кастельяр, и, чтобы искупить мои грехи, я взялся ему прислуживать. Монахини хором пели покаянные псалмы, и их величественные фигуры во влачившихся по полу длинных белых одеждах проплывали вокруг аналоя, на котором лежал требник. На раскрытой странице бросались в глаза красные заглавные буквы.

В глубине церкви, на черном сукне, окруженный свечами, стоял гроб усопшей монахини. Руки ее были скрещены на груди; посиневшие пальцы сжимали четки. Подбородок был подвязан белым платком, чтобы закрыть рот, который ввалился, как будто в нем не было зубов. Синеватые веки были полуоткрыты. Тока {37} на голове усиливала линию висков. Покойница была завернута в рясу, из-под подола которой выступали обнаженные ноги, желтые как воск.

Когда, закончив ответные возгласы, брат Лопе Кастельяр обернулся, чтобы благословить молящихся, несколько человек сопровождавших нас наемников, которые стояли у входа, вдруг ринулись вперед; как коршуны, налетели они на стоявшего на коленях молодого человека и стали его избивать. Тот отчаянно защищался; пригнувшись и рыча от боли под градом ударов, он боролся до тех пор, пока окончательно пе обессилел и не упал на ступеньки амвона. Монахини с криком убежали. Брат Лопе Кастельяр, прижав чашу к груди, вышел вперед:

— Что вы делаете, нечестивцы?

Человек, лежавший на полу, едва дыша, вскричал:

— Брат Лопе! Друзей не предают!

— Не говори так, Гусман!

Как раненый кабан, который отбивается от собак, молодой человек вдруг вскочил на ноги, высвободил руки, отбросил навалившихся на него противников и кинулся в противоположный конец церкви. Добежав до дверей и увидав, что они заперты, он бесстрашно вернулся назад, сорвал цепь, при помощи которой звонили в колокола, и, кружа ею вокруг себя, стал обороняться. Восхищенный его мужеством, я вытащил пистолет и стал рядом с ним:

— Стойте!

Наемники на мгновение остановились в нерешительности. В это время остававшийся в алтаре брат Лопе широко распахнул двери сакристии. Юноша, продолжая размахивать изо всей силы цепью, в ту же минуту перескочил через гроб, опрокинул стоявшие возле него подсвечники и вбежал в сакристию. Преследователи его кинулись за ним, но дверь захлопнулась, и тогда они повернули в мою сторону, угрожающе размахивая руками. Прислонившись к решетке хоров, я дал им подойти ближе и выстрелил из обоих пистолетов. Толпа мгновенно поредела. Двое упало. Нинья Чоле поднялась, красивая и похожая на героиню трагедии:

— Прочь! Прочь отсюда!

Наемники не слушали ее слов; с яростными воплями они кинулись вперед, направив на меня пистолеты. Целый град пуль вонзился в решетку хоров. Каким-то чудом оставшись в живых, я схватился за свой мачете:

— Назад! Назад, негодяи!

Испуганная Нинья Чоле подбежала к ним, крича:

— Если вы сохраните ему жизнь, я заплачу вам сколько хотите!

Возглавлявший разбойников старик повернулся к ней и посмотрел на нее своими горящими яростью глазами. Его козлиная бородка тряслась от гнева: