Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Сеньор, не переходите границ!

И она опустила подол юбки, который ее тонкие пальцы держали, слегка приподняв. Сопровождаемая своими служанками, как оскорбленная царица, прошла она по просторному патио, затянутому тентами, которые солнце золотило, как паруса. Вокруг ярко сверкавшей серебряной трубки фонтана звенели комары. Струйка воды стекала в алебастровый водоем, переливаясь всеми цветами радуги. На этой раскаленной солнцем площадке, под синим небом, глядя на раскинувшуюся шатром пальму, слушая полную свежести музыку журчащей воды, я вдруг как-то физически ощутил и трудный путь по пустыне и упоительное отдохновение в оазисе. Время от времени в патио въезжали всадники. Охрана, которая должна была сопровождать нас по песчаным равнинам Жаркой полосы, постепенно начинала собираться. Наши люди быстро объединились. Те и другие были воинственны и молчаливы. Бывшие разбойники, уставшие от необеспеченной скитальческой жизни, они предпочитали служить тому, кто больше заплатит. Их ничто не страшило. Преданность их была поистине легендарна. Моя лошадь была уже оседлана, пистолеты вложены в седельные кобуры, а на крупе были водружены яркие мавританские сумки с едой на дорогу, когда Нинья Чоле снова появилась в патио. Увидав ее, я подошел к ней. С притворным нетерпением она топнула своей хорошенькой ножкой.

Мы сели в седла и поехали городом. Уже миновав городские ворота, мы остановились, чтобы сосчитать число всадников. А потом начался путь, утомительный, длинный. Там и тут на склонах песчаных холмов виднелись одинокие хижины; среди огромных кактусов показывались их остроконечные крыши из серой, наполовину сгнившей соломы. Женщины медного цвета кожи, с кроткими глазами появлялись в дверях и смотрели на нас, равнодушные и немые. Сами позы этих словно отлитых из бронзы фигур говорили о том, что они издавна повержены в печаль и что это — печаль порабощенного народа. Покорные лица, белоснежные зубы; большие черные глаза, дикие, томные, с поволокой. Казалось, женщины эти рождены, чтобы жить в дуарах {34} и возлежать у подножия пальм и кипарисов.

Солнце уже зашло, когда на горизонте показалась индейская деревня. Она была еще очень далеко, озаренная голубоватым светом, погруженная в безмятежную тишину. По глинистой дороге, среди полей гигантского маиса, в облаке пыли, проходили стада. Колокольня, увенчанная огромным ястребиным гнездом, возвышалась над рядами пальмовых крыш. Эта тихая и мирная деревушка, притаившаяся в глубине долины, напомнила мне те индейские деревни, жители которых разбегались при приближении испанских завоевателей. Все двери были уже заперты, и из труб поднимался белый дымок; он стлался среди сумеречного света и, казалось, с патриархальным радушием встречал путников. Мы остановились у ворот и попросили приюта в старинной обители монахинь ордена святого Иакова. Слуга постучал в дверь; за решеткой появилась женская голова в токе, и завязался долгий разговор. Мы с Ниньей Чоле отстали от всех; мы ехали медленно, опустив поводья, поглощенные друг другом. Когда мы подъехали к обители, монахиня уже отошла от решетки. Вслед за тем тяжелые створки ворот медленно распахнулись, и сестра привратница во всем белом вышла нам навстречу:

— Входите, братья и сестры, если вам угодно отдохнуть в нашей святой обители.

Монахини ордена святого Иакова никогда не отказывали в гостеприимстве. Каждый путник легко мог найти у них пристанище. Так предписывал статут доньи Беатрисы де Сайас, фаворитки и придворной дамы вице-короля, которая и основала эту обитель. Герб ее все еще красовался над сводом портала. Сестра привратница провела нас по открытой галерее, под густою сенью апельсиновых деревьев. То было монастырское кладбище. Шаги наши гулко раздавались по каменным плитам, на которых еще можно было прочесть полустертые надписи. Монотонно и печально журчал фонтан. Стемнело; светлячки заплясали среди совсем уже черной листвы. Пройдя по галерее, мы остановились перед дверью, обитой кожей и окованной бронзой. Монахиня открыла ее. Связка ключей, которую она носила за поясом, громко зазвенела и дребезжала потом еще долго. Сестра привратница скрестила руки на своем нарамнике и, отойдя к стене, чтобы пропустить нас, прогнусавила:

— Вот наша гостиница, братья и сестры.

Это была большая чистая комната с затейливыми решетками окон, выходивших в сад. На одной из стен висел портрет основательницы обители; у ног ее был свиток, повествующий о ее деяниях, а у другой стены стоял покрытый тонким полотняным покрывалом аналой. В полумраке с трудом можно было разглядеть развешанные по стенам картины с изображением крестного пути. Сестра привратница тихо спросила меня, кто я и куда мы едем. Голосом таким же тихим и благочестивым я ответил:

— Сестра, я маркиз де Брадомин, и путь мой завершается в этой святой обители.

— Если вам угодно видеть мать аббатису, — робко и вкрадчиво продолжала монахиня, — я доложу ей о вашем приезде. Только придется немного подождать: мать аббатиса беседует сейчас с его преподобием епископом колимским, который прибыл позавчера.

— Я подожду, сестра моя. Я повидаюсь с матерью аббатисой, когда это будет удобно.

— Ваша милость ее знает?

— Нет, сестра моя. Я прибыл в эту обитель исполнить обет.

В эту минуту к нам подошла Нинья Чоле, и монахиня, почтительно на нее глядя, спросила:

— А госпожа маркиза тоже?

Нинья Чоле лукаво на меня посмотрела; взгляд этот меня воодушевил. Одновременно мы оба ответили:

— Тоже, сестра моя, тоже.

— Тогда я сию же минуту предупрежу мать аббатису. Она будет очень рада узнать, что к нам прибыли такие высокопоставленные особы. Она ведь тоже истая испанка.

И сестра привратница, низко поклонившись, ушла, шлепая сандалиями и шурша складками одежды. Наши слуги последовали за ней, и Нинья Чоле осталась со мной вдвоем. Я поцеловал ей руку, а она с улыбкой, в которой была какая-то удивительная жестокость, прошептала:

— Если только генерал Диего Бермудес когда-нибудь узнает об этой проделке, вы погибли!

Нинья Чоле подошла к аналою и, накрыв голову шалью, стала на колени. Слуги, столпившиеся у дверей, последовали ее примеру, и все стали креститься, благоговейно шепча. Нинья Чоле громко прочла молитву. Она благодарила бога за счастливый исход нашего путешествия. Слуги хором ей вторили. Как то подобало кавалеру ордена святого Иакова, я молился стоя, воспользовавшись правом, дарованным нам монахами-августинцами.

Вошли две прислужницы, неся большое серебряное блюдо с закуской и сластями, а вслед за ними — мать аббатиса в своей развевавшейся по воздуху белой рясе, на которой красным шелком был вышит крест святого Иакова. Она остановилась в дверях и с легкой улыбкой, любезной и вместе с тем высокомерной, приветствовала нас по-латыни: