Торнтон Уайлдер - Мост короля Людовика Святого. День восьмой

После «Мартовских ид» от Уайлдера в Америке мало кто ждал новых произведений. Замолчавший почти на двадцать лет, он, казалось, добровольно отодвинулся в тень, став одним из «бывших», подобно пережившему свою славу Дос Пассосу. Но когда весной 1967 года из печати вышел новый роман, «День Восьмой», тотчас же возглавивший списки бестселлеров, читатели были поражены нестареющим мастерством Уайлдера — стилиста и рассказчика, его неослабевающим пылом моралиста.

Над новым романом писатель работал с начала 60-х годов, удалившись в пустынный штат Аризона и надолго прервав связи с внешним миром. В «Дне Восьмом» он хотел не только снова вернуться к некоторым мотивам и идеям своих предыдущих книг, но и попытаться дать ответ на вопросы, с еще большей настоятельностью, чем прежде, возникающие перед американской демократической мыслью в связи с углубляющимся кризисом буржуазного общества. Как и в повести «Мост короля Людовика Святого», он использует вымышленный инцидент — на сей раз это якобы случай из судебной хроники начала нашего столетия — как повод для сосредоточенного размышления о путях нравственной эволюции человека и человечества.

Завязка сюжета книги заключена в ее первом абзаце: «Летом 1902 года Джон Баррингтон Эшли из города Коултауна, центра небольшого углепромышленного района в южной части штата Иллинойс, предстал перед судом по обвинению в убийстве Брекенриджа Лансинга, жителя того же города. Он был признан виновным и приговорен к смертной казни. Пять суток спустя, в ночь на вторник 22 июля, он бежал из-под стражи по дороге к месту исполнения приговора». Но «День Восьмой» далек от обычного детектива. И в названии романа, и в его прологе к следующим далее фрагментам семейной саги Эшли и Лансингов мощно заявляет о себе традиционная для Уайлдера тема Истории с большой буквы и проблема той соотнесенности, что существует между мельчайшими фактами буден и обширными пластами пространства и времени, где каждому человеку отведено определенное место. Метафизический спор, затеянный еще в 20-е годы, перебрасывается и в новый роман Уайлдера.

Каким должен быть XX век — День Восьмой после растянувшегося на миллионы лет сотворения вселенной — таким же, как и все прежние столетия, то есть чреватым неисчислимыми бедствиями, или же царством свободы и разума? Доктор Гиллиз из Коултауна, возвестивший своим согражданам о начале второй недели созидания мира, в глубине души вовсе и не верит в лучшее будущее человечества. «Загляните, как бес из старой повести, под крышу любого дома в Коултауне или во Владивостоке — вы услышите одни и те же фразы… Не было ни Золотого века, ни мглы средневековья. Была и есть лишь смена поколении, однообразная, как океан в чередовании бурь и ясной погоды».

Отзвуки этой пессимистической философии вновь и вновь можно услышать в романе Уайлдера, но, как правило, от персонажей, стоящих на периферии повествования. Каждый из них выдвигает свою теорию, дает свое объяснение движению времени, разматывающему бесконечную цепь поколений. Так, доктор Маккензи из горняцкого поселка Рокас-Вердес рассматривает историю лишь как смену религий, ведущую к постепенному внутреннему оскудению человека, к утрате им своей божественной сущности. «Ведь мы теперь — свергнутые божества. Догнивающие обломки былого величия… Сатурны без мудрости… Аполлоны без лучезарности…», — изрекает он в разговоре со скитальцем Джоном Эшли. Еще более откровенна в своих высказываниях другая собеседница Эшли-старшего — миссис Уикершем, которая, как некогда маркиза де Монтемайор, убеждена, что «человеческая порода не становится лучше… мы те же, что были, — волки и гиены, волки и павлины…»

Другую крайность — доктрину космического оптимизма, основанную на метемпсихозе, учении о переселении душ, — представляет в романе случайный товарищ молодого Роджера Эшли, философ-самоучка Питер Богардус. «Знаешь, Трент, — говорит он скрывающемуся под чужим именем Роджеру, — каждый человек живет столько раз, сколько песчинок на дне Ганга… Мы рождаемся снова и снова… И в конце концов, прожив столько жизней, сколько песчинок на дне Ганга, люди окажутся на пороге высшего счастья… Настанет час, когда последний житель Земли и последний инопланетянин обретут наконец свободу, и тогда каждый из нас станет Буддой».

Абстрактным построениям подобного рода, дебатам о судьбах мироздания уделено немало страниц в книге Уайлдера. Но главное в романе, приподнимающее его над рассудочностью и отрешенностью уже знакомых интонаций, — это картины живой, достоверной жизни и реалистические характеры, стремящиеся на практике постигнуть философскую и этическую правду. Вновь и вновь обращаясь к нескончаемому спору, начатому еще в повести «Мост короля Людовика Святого», о том, возможно ли совершенствование человека и изменение условий его существования, Уайлдер отвергает аргументы тех, кто считает, что история топчется на месте. «…Пришлось бы прожить десять тысяч лет, чтобы заметить какую-то перемену, — задумчиво произносит Роджер Эшли и тут же поправляется. — Надо ее чувствовать внутри себя — верить в нее». И наглядный пример неукротимого стремления нескольких людей из одного гнезда к содержательной и справедливой жизни опровергает как догмат о предопределенности, так и унылые рассуждения о невозможности прогресса и о порочности человеческой натуры. Социальная обусловленность художественных образов берет верх над метафизической схемой.

На примере истории одного рода автор книги стремится показать процессы, охватывающие всю Америку и как бы выражающие смысл ее «генетического кода». Генеалогические изыскания в главе «Хобокен, Нью-Джерси» призваны сообщить рассказу о семействе Эшли необходимую историческую глубину и этническую «глобальность», а частые упоминания о всемирной славе, обрушивающейся (уже за пределами временных рамок романа) на Лили, Роджера и Констанс, должны, по мысли писателя, подчеркнуть масштабность предпринятого им художественного исследования. Впрочем весь этот внешний антураж не так уж и необходим; герои Уайлдера и обстановка, в которой они действуют, значительны и интересны сами по себе вне зависимости от их пестрой родословной и ссылок на грядущее величие.

Подлинный круг проблем «Дня Восьмого» сосредоточен на тех вопросах, которые так часто вызывали споры в домах Эшли и Лансингов: бог и мироздание, добро и зло, справедливость и милосердие. И антитезы эти не абстрактны — они воплощены в повествовании об испытаниях, выпавших на долю Джона и Софи Эшли, о борьбе Юстэйсии Лансинг за своего мужа, о том, как трудно завоевать известность в широком мире и охранить достоинство семейного очага. Воспитанный в суровых правилах протестантизма, Уайлдер решительно порывает с его краеугольным этическим положением, вошедшим в плоть и кровь американцев, — с убежденностью, что существует прямая и неразрывная связь между богатством и божьей благодатью. Сокрушительный удар по этой «вере отцов», заметно пошатнувшейся в ходе «великого кризиса», был нанесен с появлением образа непреклонного альтруиста Браша в романе «К небу наш путь». Еще убедительнее опровергает «евангелие от бизнеса» писатель в «Дне Восьмом», создавая развернутую модель человеческого существования, свободного от иссушающего воздействия эгоизма и своекорыстия.