Стивен Спендер - Храм

Взяв с полки другой томик с дарственной надписью, он сказал:

— Сразу же можно установить, что это написал человек (на сей раз это Андре Жид) одновременно и энергичный, и глубоко впечатлительный. Строчки довольно длинной надписи постепенно поднимаются к верхней части листа, сами слова наклоняются вперед, как бегуны, а когда автор доходит до конца строки, ему не терпится перейти на другую строку, и последние ее слова сами собой дерзко поворачивают вниз. Вся страница производит некое единое эстетическое впечатление, что, по-моему, свидетельствует об определенной доле, хотя и всего лишь о доле, гениальности. И все же, — он улыбнулся, — есть в этом почерке не только сила, но и слабость. Есть во всей этой торопливости нечто почти женоподобное, почти девичье — или по-английски правильнее будет сказать «девчоночье»? Правда, употребив слово «женоподобное», я, возможно, несколько погорячился. По-немецки это будет «weiblich» [12] Женственное (нем.). , что звучит не так грубо.

Пока он все это говорил, у Пола возникло такое впечатление, будто Эрнст летает по комнате.

Эрнст подошел к другой полке и принялся вынимать огромный том. Затем он сказал: «Нет», — и начал было запихивать его на место. Остановившись, он похлопал себя по колену, мысленно решая некую проблему. Потом он вопросительно взглянул на Пола и, склонив голову набок, застенчиво улыбнулся.

— Ну что ж, — сказал он, — возможно, тебе понравится. Посмотрим. Да, думаю, что понравится. В конце концов, ты же поэт. Несомненно…

Он взял книгу и положил ее на столик возле дивана, на котором сидел Пол.

— Это и в самом деле весьма любопытная книга. Хотелось бы мне знать, заинтересует ли она тебя. Во многих отношениях великое произведение, представляющее антропологический и научный интерес. Да, в своем роде это шедевр.

Это была иллюстрированная история порнографического искусства: первобытные гончарные изделия в форме половых органов; греческие вазы с изображениями сатиров, кентавров, совокупляющихся мужчин и женщин; женщина, которую ебет осел; непристойные изваяния на средневековых соборах и в монастырях; горгульи; девицы Буше, задравшие ножки перед щеголеватыми версальскими придворными, спускающими свои атласные панталоны.

Пол с удовольствием потратил бы недельку на изучение этой энциклопедии, но только без Эрнста, заглядывающего ему через плечо.

— Странно, что тебя интересует подобная ерунда, — произнес он голосом, показавшимся ему сдавленным.

— Тебе не нравится? Жаль. А я полагал, что ты человек терпимый, интересующийся каждым аспектом людской жизни на протяжении всей истории. Nil humanum mihi alienum est [13] Ничто человеческое мне не чуждо (лат.). . — Эти слова Эрнст произнес безапелляционным тоном школьного учителя. Потом, уже мягче, добавил: — Разумеется, я понимаю, в чем состоят твои возражения, но отвергать великий шедевр гуманитарно-научной литературы просто как «отвратительный» — это с твоей стороны поступок в высшей степени незрелый. Но зато, Пол, — строго продолжал он, — ты очень молод, даже для своих двадцати лет, во многих отношениях. До чего же восхитительно, что в некоторых аспектах ты столь наивен! В этом отчасти и состоит твое обаяние. Тем не менее, это очень известная книга, которую ты по молодости лет, возможно, не способен оценить по достоинству. Это и в самом деле классическое произведение.

— Очень может быть. Но, по-моему, оно рассчитано на слишком узкий круг читателей, — сказал Пол. У него было такое чувство, будто он сидит на перекрестном допросе у дотошного инквизитора.

— Как современному писателю с научным взглядом на вещи, тебе бы следовало интересоваться всем на свете. Ты читал «L’Immoraliste»? [14] «Имморалист» (фр.), роман Андре Жида.

— Нет.

— А следовало бы прочесть. Возможно, прочтя книги некоторых современных французских писателей, ты бы понял, что значит быть абсолютно непредубежденным во всем. Уверен, что именно таковой должна быть позиция нашего поколения. Новое поколение немцев так и считает. Иоахим, например.

— Всякий, кто еще не совсем слеп и глух, питает особый интерес к одним вещам и неприязнь к другим. — Полу вспомнились прочитанные им эссе Д. Г. Лоуренса.

— Я ничто не осуждаю, — сухо произнес Эрнст. — Значит ли это, по-твоему, что я слеп и глух?

Он напряженно улыбнулся. Пол, сочтя, что настал удобный момент, сказал:

— Я не хотел переходить на личности. Но одну личность мне сейчас все-таки придется затронуть — собственную персону. Я должен уехать из твоего дома.

Эрнст тупо уставился на него. Пол продолжал:

— Очень любезно с твоей стороны то, что ты меня пригласил. И очень любезно со стороны твоей мамы. Но долее злоупотреблять гостеприимством твоей мамы я не могу.

— Тебе что, здесь не нравится?

— Мне здесь очень хорошо, но больше оставаться я не могу.

— Почему?

— Ну, хотя твоя мама ничего не сказала, у меня все-таки иногда возникает чувство, что она меня не очень-то жалует. Да ты и сам это говорил.

— Ты мой гость. Я имею право принимать у себя гостей.

— Тогда я, может быть, еще денька два здесь поживу? — Пол поднялся так решительно, как будто вознамерился тотчас же уехать.

— Быть может, тебе хочется побыть одному?

— Это не совсем так…

— Быть может, я чем-то тебя расстроил? Ты должен объяснить, в чем дело. Я не обижусь.

— Эрнст, не надо делать вид, будто мы давно знаем друг друга. Мы ведь едва знакомы. Мне просто хочется ни от кого не зависеть.

— Я не чувствую, что я чужой тебе, Пол.

— Большое спасибо за все твое великодушие, — сказал Пол и направился к выходу.

— Значит, уезжаешь?

— Послезавтра.

— Ну, а сейчас ты куда собрался? Ты же сию минуту уйти не намерен?

— Наверняка я говорил тебе, что должен уйти. Я обедаю у Иоахима.

— Похоже, Иоахим очень тебе полюбился.

На этом Пол оставил его одного. Он изнемогал от усталости. Даже видеть Иоахима ему уже не хотелось. Он подумал: «Быть может, Иоахим сочтет меня таким же занудой, каким я считаю Эрнста. Мы ведь с Эрнстом похожи. Быть может, у Марстона я вызывал такую же неприязнь, какую у меня вызывает Эрнст».

Стоявший в саду, который спереди выходил на дорогу, а сзади на озеро, дом семейства Ленцев находился всего в десяти минутах ходьбы от резиденции Штокманов, но уже не в миллионерском квартале. Дом имел два весело глядевшихся фронтона, оштукатуренный фасад с торчавшими из него порыжевшими балками и парадный вход, к которому поднимались из сада бетонные ступеньки — пригородный особняк, казавшийся воплощением буржуазных стандартов, абсолютно не совместимых с образом жизни Иоахима.

Когда Пол позвонил, парадную дверь открыл Иоахим, сопровождаемый шумливым родительским фокстерьером Фиксом. Фикс залаял, и в дальнем конце длинной, как коридор, прихожей возник застенчиво улыбнувшийся Полу Клаус, пятнадцатилетний брат Иоахима. Иоахим проводил Пола в роскошно обставленную гостиную, где дожидались обеда Ганс Ленц — отец, Грета Ленц — мать, и дядюшка, чьего имени Пол не расслышал. Почти тотчас же все перешли в столовую. Они уселись за длинный стол, где мать Иоахима и дядюшка оказались напротив Пола. Волосы фрау Ленц с обеих сторон скручивались над ушами в колечки. Шею ее обхватывала бархатная лента с маленькой бриллиантовой брошью, а на плечах, поверх платья, красовался белый кружевной воротник. Она была похожа на поздневикторианский дагерротип дамы, приехавшей лечиться на воды.