Стивен Спендер - Храм

— Почему же ты тогда не поступаешь в художественную школу?

— Как только становишься художником — если, конечно, тебе сопутствует успех, — у тебя должна выработаться творческая манера, благодаря которой ты пользуешься широкой известностью, то есть ты превращаешься в производителя определенного рода продукции, чем и славишься. Этим я заниматься не хочу. До поры до времени я хочу жить здоровой телесной жизнью, а не изготавливать стереотипные копии своей души на потребу торговцам произведениями искусства.

— Значит, молодежь, самостоятельно строящая свою жизнь, и есть та самая новая Германия? Значит, это и есть Веймарская республика?

— Да, для очень многих представителей нашего поколения это именно так. Возможно, после всех испытаний, выпавших на долю Германии, мы, немцы, просто устали. Быть может, после войны и нескольких лет голода нам, чтобы перезарядить свои жизни, как батареи, необходимо поплавать, поваляться на солнышке и позаниматься любовью. Нам нужны наши жизни, ведь мы должны прийти на место людей, которые уже превратились в покойников.

— Чем же все это кончится?

— Не знаю, быть может, чем-то удивительным — осмыслением ценностей бытия, чистого бытия, жизни ради самой жизни, нового мира, подобного новой архитектуре, но не материального. — Он рассмеялся. — А может, и вовсе не этим, может, чем-то ужасным, чудовищным, гибелью!

Он поднял руку, и глаза его заблестели так, словно он смотрел на огромный экран и видел там фильм о грядущей последней войне — о гибели всего сущего.

Иоахим предложил отправиться к нему домой, куда было всего десять минут ходьбы. Пока они шли, Пол внимательно за ним наблюдал. Иоахим был в темно-коричневом костюме, чересчур ярком галстуке и серой фетровой шляпе. Было в его наружности нечто чрезмерно цветистое, немного вульгарное, но и одухотворенное — в том числе им самим, — нечто столь теплое и сердечное, словно он приглашал созерцателей разделить с ним упоение его неизбывной жизненной силой. Он шагал, сознавая, что многие молодые люди в Гамбурге о нем слышали и им восхищаются. То был Иоахим во всей своей красе. Он сочетал позерство со скрытностью.

Одолев восемь лестничных пролетов, они поднялись в его пентхаус. Наверху Иоахим нежно взял Пола за руку и, показав на потолок под крышей пентхауса, сказал:

— Признайся, Пол, хотел бы ты, чтобы эта лестница не кончалась, хотел бы подниматься по ней все выше и выше, до самых небес?

— Наверно, хотел бы, — слегка устыдившись своих слов, но и гордясь ими, признал Пол.

Иоахим взглянул Полу в глаза — с серьезной издевкой, с тенью презрения.

— Да, наверно, хотел бы.

Он пошарил у себя в кармане в поисках ключей, а найдя их, отпер дверь квартиры и широко ее распахнул. Остановившись на несколько секунд на пороге, он, казалось, залюбовался скудной обстановкой почти пустой, продолговатой и просторной комнаты, вертикальными щелями окон, наклонным параллелограммом застекленной крыши и прозрачными голубыми тенями вдоль стен. Вдоволь налюбовавшись, он зажег, наконец, свет у входа и, насвистывая, сунув руки в карманы и сдвинув на затылок шляпу — почти перевоплотившись в уморительного чикагского киногангстера, — широкими шагами вошел в комнату. У Пола мелькнула мысль о том, что квартира похожа на съемочную площадку.

— Я очень люблю сюда приходить, — сказал Иоахим, швырнув шляпу на столик и сняв пиджак. — Мой настоящий дом здесь, а не у родителей.

Жестом человека, привыкшего к физическим проявлениям нежных чувств — каковые дают ему власть над друзьями, — он одной рукой обнял Пола за плечи. Потом он удалился в другой конец комнаты и поставил пластинку Коула Портера «Давайте влюбляться». Вновь подойдя туда, где стоял Пол, Иоахим принялся расспрашивать его об Англии, английских частных школах. Оксфордском университете, о цензуре, которой подвергаются книги.

— До нас доходят очень странные слухи об Англии — о том, что там запрещены многие вещи, которые здесь дозволены. О том, что находятся под запретом некоторые книги. Это правда? Я читал в газетах, что запретили «Улисса», а недавно сообщили еще об одной книге — «Колодец одиночества». Неужели все это правда? Разве никто не протестует?

— Нет, мы с друзьями протестуем. Но…

— Но почему эти книги запрещены?

Пол попробовал разъяснить позицию британских властей. Но все разъяснения прозвучали в его устах смехотворно. Иоахим молча, в изумлении смотрел не него. Потом он перевел разговор на другую тему.

— У тебя в Англии есть друзья? Ты ведь, по словам Эрнста, поэт. Ты знаком с другими молодыми писателями и художниками?

Пол попытался рассказать ему об Уилмоте — «самом удивительном человеке, которого я знаю». О том, что Уилмот, который во время работы терпеть не может дневного света, прежде чем сесть за стол и начать писать стихи, задергивает у себя в комнате все занавески. О том, что он прочел труды Фрейда и умеет диагностировать неврозы своих друзей. О том, что он очень забавный малый, немного похожий на Бастера Китона в его комедиях. Но при этом, сказал Пол, Уилмот — человек очень серьезный. Он совершает длительные походы по окрестностям Оксфорда и английскому Озерному краю. Он блондин, почти альбинос, с родинкой на левой щеке. Он бывал в Берлине и одно время жил при Институте сексуальных наук Магнуса Хиршфельда. Ему нравятся молодые мужчины. Он говорит, что у него было множество любовных связей. При этих словах Иоахим, который слушал внимательно, с озадаченным видом, слегка оживился.

— Судя по твоим словам, он человек занятный и постоянно играет некую роль. Наверно, он похож на одного моего друга, который жил раньше в Гамбурге, на актера Густава Грюндгенса. Тот тоже очень привлекательный, очень забавный и тоже любит принарядиться. А есть у тебя друг не столь занятный, не столь умный, но зато способный на любовь? Интеллектуалы, по-моему, для любви не годятся.

Пол рассказал ему о Марстоне. Сотворенный им самим миф о Марстоне он уже выучил наизусть: поход по берегу Уая, день, когда за ними увязалась собака — пластинка эта вертелась у него в голове непрерывно.

В конце сего повествования Иоахим спросил:

— Вы занимались любовью?

— Нет.

— Тогда почему же ты до сих пор испытываешь к нему симпатию?

— Потому что считаю, что он лучше и красивее всех.

— Почему?

— Его характер соответствует внешности. Он типичный англичанин. Более того, он очень похож на ту сельскую местность, по которой мы тогда шли. Все это не было бы мне так интересно, если бы он никак не отозвался на мою огромную страсть к нему.

С языка у Пола готово было слететь лживое, обманчивое словечко «чистый», но он удержался и не произнес его. Вместо этого он заговорил, намеренно употребляя английские слова, коих Иоахиму с его знанием английского было, по его мнению, не понять, слова, употребить которые в разговоре с Уилмотом или Брэдшоу ему бы и в голову не пришло, ибо те сразу же углядели бы таящееся в них лицемерие. Он пробормотал: