Стивен Спендер - Храм

— Какой чудесный сюрприз, Пол! Мы же не виделись с тех самых пор, как распрощались на станции в Боппарде — наверно, прошло уже года три, — как я рад, очень рад, что теперь мы снова встретились в Гамбурге! Прошу прощения, я должен обслужить покупателя, — он повернулся и быстро зашагал прочь.

Пол стоял, пытаясь совместить облик этого изнеженного Генриха с Иоахимовым рассказом о нацистском штурмовике, участвующем в военных учениях на Балтийском побережье, близ Альтамюнде. Но задача эта оказалась несложной. Все дело было в одежде. В данный момент Генрих был облачен в униформу «Дома прекрасного». В нацистской же униформе он стал бы попросту другим человеком. Существовали же и любезные, услужливые нацисты. Потому их так и любили старые дамы. Едва он успел об этом подумать, как появился Эрих Хануссен — больше никто это быть не мог. Он возник из-за перегородки, которая отделяла главный демонстрационный зал от внутреннего кабинета, где покупатели могли обсуждать вопросы истинно английского стиля либо с самим Хануссеном, либо с его седовласой, властной наружности компаньоншей, похожей на школьную учительницу.

Эрих Хануссен казался ниже своего роста, а роста он был среднего. Его череп со скелетом под здоровой, загорелой кожей казались наклоненными вперед — энергично, чарующе, агрессивно, зловеще. Кожа казалась хорошо отполированной, хотя и чересчур походила на поверхность красного дерева. В стратегически важных местах росли волосы — собравшиеся на голове в золотистые, серебрившиеся по краям завитки, жесткой щетиной пробивавшиеся из ноздрей, пучками торчавшие из ушей. Рот, казалось, был слегка маловат для его зубов, сверкавших белизной под губами. Глаза были васильково-синие и, как и все в нем, сияли. Он казался ходячей рекламой вызывающе чистых идеалов.

Он слишком крепко пожал обеими руками руку Пола и воскликнул:

— Я так рад, что вы зашли ко мне! Генрих мне так много о вас рассказывал. Я всегда так хотел с вами познакомиться. Пойдемте в мою маленькую «берлогу», как, полагаю, назвали бы ее ан-нглишане, посидим немного, выпьем кофе, поболтаем. Fräulein Gulp, Kaffee Bitte fur uns! [31] Фройлен Гульп, нам кофе, пожалуйста (нем.). — рявкнул он своей помощнице. Пол оглянулся и посмотрел на Иоахима, который остался стоять в зале, презрительно глядя на деревянную собачью конуру.

Хануссен усадил Пола в кресло перед письменным столом, за который уселся сам.

— Как долго вы уже в Гамбурге, ach, всего неделю, ach, но, как я слышал, вы знаете Гамбург по прошлому визиту, я вижу, вы пре-фос-хотно научились по-хермански у нашего дорогого друга Иоахима Ленца, который тоже был очень другом Генриху летом двадцать девятого — купание, катание на лодке, под парусом — wunderschön! А Генрих говорит мне, что вы втроем ходили в поход по берегу Рейна, где он с вами и познакомился! Пре-фос-хотно!

Наступила пауза — фройлен Гульп принесла кофе. По-видимому, для Эриха Хануссена это послужило сигналом к тому, чтобы заговорить серьезно. Как только она вышла, он прочистил глотку и сказал, обращаясь к Полу так, точно тот был собравшимся на митинг народом:

— Мистер Пол Скоунер! Я понимаю, что вы писатель, очень одаренный, очень ценный для Ан-нглии. Я счастлив, что вы в Хермании, и надеюсь, что мы с вами вместе сумеем провести большую политическую работу, возможно, даже более важную сегодня, чем поэзия, хотя я очень высоко ценю Рильке. Я уже знаком с несколькими ан-нглишанами и всегда очень рад знакомству с новыми ан-нглишанами, потому что, по-моему, именно сейчас у нас, херман-цев, и у вас, ан-нглишан, много общих интерессен. Здесь, в Гамбурге, я не только лавочник — это лишь, можно сказать, витрина. Что более важно, я являюсь директором комитета по объединению некоторых херманцев, некоторых ан-нглишан, некоторых Scandinävier и даже некоторых Hällonder. Цель всего этого — наладить связи между представителями этих наций — самое главное, разумеется, между херманцами и ан-нглишанами, — которые в расовом смысле превосходят низшие расы. В Хермании сейчас образуется много таких комитетов. Главное, ради чего мы должны объединиться — это аннулировать условия, навязанные Хермании Версальским договором. Дело не в том — повторяю, не в том, — что Хермания становится выше Ан-нглии, а в том, что вместе они могут господствовать во всем мире, над всеми остальными нациями.

Пол почувствовал к Хануссену сильнейшую антипатию, не ставшую слабее оттого, что он заучивал его сентенции наизусть с тем, чтобы слово в слово передать их при встрече Брэдшоу. Они бы от души посмеялись над этими фразами. То, что он согласился с Хануссеном по поводу несправедливости Версальского договора, только усилило его чувство отвращения. Жутко было сознавать, что реальным поводом для недовольства злоупотребляют ради оправдания преступных целей.

Потом наступил момент, когда он перестал слушать сентенции Хануссена. За всем этим нелепым фразерством полыхала обжигающая апокалиптическая картина, подобная горнилу, которое иссушало Хануссеновы слова. То была пророческая картина решающей битвы между силами тьмы и света, между златовласыми и наделенными оливкового цвета кожей — между теми, в чьих жилах течет арийская кровь, и евреями. Хануссен, точно ясновидец, изображал, как объединяются полчища белокурых воинов, как проносятся они по восточным равнинам в своих огненных колесницах и как крылатые их машины низвергают с небес металл и огонь, дабы уничтожать города и народы, которые препятствуют их наступлению. Он видел завоевание бескрайних восточных территорий, где все уцелевшие, коли будут таковые в покоренных странах, станут рабами породистых победителей. Они построят города и превратят их в громадные бетонные крепости, которые будут тысячу лет служить надежной защитой от любого врага.

Совершив жестокий акт очищения, арийцы ввергнут в темные долины и подземные туннели всех нечистых, которые оскверняли немецкую кровь с тех пор, как союзники и изменники нанесли нации предательский удар в спину: евреев и большевиков, декадентов, экспрессионистов, гомосексуалистов — все ненордическое будет уничтожено.

Пол не слушал больше речи Хануссена. Он видел, что этот нелепый, маленький, душевнобольной здоровяк — не что иное, как синеглазая, златовласая сила, дьявольское пламя чистого отмщения, бич для всего мира, который не принадлежит к царству его лицемерного негодования.

— Мистер Хануссен, — сказал он наконец, поднявшись с кресла, — когда мы знакомились, я забыл сообщить вам, что согласно всем вашим определениям, я — еврей.

Однако, хотя ретроспективно сей поступок казался смелым — по крайней мере, о нем можно было с гордостью поведать Уильяму и Саймону, — в тот момент он сознавал, что в жесте этом не больше смысла, нежели в плевке против ветра. Будучи англичанином, он при этом абсолютно ничего не терял, в чем и отдавал себе полный отчет, когда, выйдя из Ханусссновой