Стивен Спендер - Храм

Пол сказал, что он очень рад.

— Есть один новый Lokal, куда, по-моему, мы могли бы пойти, — сказал Эрнст в конце обеда. — Он называется «Модерн». Там играет на скрипке один мой друг, с которым я бы хотел тебя познакомить. Он литовец и талантливый… ну, скажем, любитель. Но скрипка — не главное его увлечение. Его зовут Янос Соловейчик.

«Модерн» оказался довольно небольшим баром, новым и светлым, декорированным, по-видимому, в некоем футуристическом стиле. Малиновые стены были расписаны синими и желтыми прямоугольниками, перекрывавшими друг друга, как игральные карты. Под самым потолком был изображен блестящий узор в черный горошек. Столики стояли так близко друг к другу, что Пол с трудом нашел место для ног.

Оркестр, всего лишь трио, находился в конце зала, на низкой эстраде. За фортепьяно, точнее за пианино, сидел лысый пианист в засаленной визитке. На трубе играла импозантная дама, похожая на поставленный стоймя диван. Эрнстов друг Янос, скрипач лет девятнадцати-двадцати, безусловно, выгодно отличался от своих товарищей. Когда он играл appassionato, то есть большую часть времени, его длинные черные волосы спадали ему на лоб, почти закрывая глаза. Играл он энергично и весело. Казалось, ко всему происходящему он относится как к шутке.

Эрнст заказал за их столик шампанское, а также передал выпивку в «оркестр», музыканты коего приняли ее с поклонами и выразили свою благодарность, исполнив для Эрнста напыщенную «pzosit!» [32] «Заздравную» (нем.). . В ответ Эрнст, не вставая, улыбнулся им и поднял за них свой бокал. Тамошняя публика казалась вполне респектабельной, хотя и несколько louche [33] Подозрительной (фр.). — по крайней мере более добропорядочной, нежели завсегдатаи «Трех звезд». В баре «Модерн» Эрнст был в своей стихии. То был его звездный час. Эрнст был счастлив.

Во время очень долгого перерыва Янос подошел к их столику. Говоря, он имел обыкновение чуть ли не стыдливо опускать голову и поднимать на собеседника улыбчивые глаза, словно смотрящий поверх бокала тамада. Его крупные, правильные губы напоминали Полу похожие на арбузные ломтики губы молодого Десноса, висевшего на стене в доме Штокманов. Янос производил впечатление человека легкомысленного, но при этом выражал удивительно серьезные убеждения с такой легкой иронией, словно их можно было воспринимать как шутки.

— Я очень плохой скрипач, — едва ли не хвастливо заявил он Полу, как только они познакомились. — Надеюсь, Эрнст снабдил тебя затычками для ушей, когда сюда привел.

— Безусловно, ты играешь весьма темпераментно.

— Ты имеешь в виду все эти писки и скрипы? Ну что ж, постараюсь во втором отделении их сократить. Буду исполнять одни трели.

— Я с удовольствием смотрю, как ты играешь.

— Но не слушаешь? Не беда, все равно я не намерен оставаться скрипачом.

— Кем же ты будешь?

— О, я готовлюсь к занятию совершенно иного свойства — можно сказать, противоположного. Боюсь, ты его не одобришь. Оно же до омерзения прозаическое. Совсем не для скрипача!

— Что же это?

— Ах, ты будешь смеяться! Главное мое увлечение — это изучение агрономии.

— Зачем тебе это нужно?

— Тебе это, быть может, покажется странным, но моя нелепая мечта, ради осуществления которой я за гроши вкалываю в этом борделе, состоит в том, чтобы уехать в Палестину, поселиться в киббуце, возделывать землю и собирать урожай.

— Почему именно в Палестину?

— Думаю, в Европе у нашего народа нет будущего. А сражаться здесь за некое будущее я не могу. Я не могу стать ни коммунистом, ни социалистом, к каковым я наиболее близок, но мне не по душе идея социализма в гигантском масштабе, то есть господствующего в целой стране. Там пришлось бы заполнять слишком много анкет! По-моему, социализм, если его задача состоит в том, чтобы сделать людей счастливыми, дав им возможность остаться личностями, может принести свои плоды только в маленьких общинах, где все знают друг друга лично и каждый трудится ради себя самого — нет, не только ради себя, но и ради семьи, друзей, тех, с кем он ужинает после трудового дня. Это как семья, подлинная семья, где живут братья и сестры и, надеюсь, как можно меньше матерей и отцов. Говорить о государстве как о семье — значит лицемерить, потому что в государстве не все знают друг друга лично, и для народа все это становится попросту вопросом распорядка. Навязывать же идею семьи людям, которые не знакомы друг с другом, значит применять репрессивные меры. Во всяком случае, таково мое мнение. Наверно, ты считаешь, что я несу околесицу.

Он рассмеялся, как будто и в самом деле относился ко всему этому несерьезно. Рассмеялся и Пол:

— Твои речи мне нравятся больше, чем твоя игра на скрипке.

— Поедем со мной! — неожиданно громко воскликнул Янос, импульсивно наклонившись вперед — воскликнул наполовину в шутку, но, быть может, и наполовину всерьез.

— Вряд ли я смогу. Но как бы то ни было, куда ты едешь? Куда ты меня зовешь? — спросил заинтригованный Пол, внезапно подумав: я мог бы поехать — чтобы быть с ним!

— Ты что, дорогой мой, не слушал? Я же ясно сказал: хочу уехать в Палестину и вступить в киббуц. Там я буду жить со своим народом, но как член семьи. Ты наверняка считаешь, что это безумие! Будешь моим братом?

— Но… — Пол замялся. — Ты думаешь, дело и вправду дойдет до того… до того, что нацисты начнут преследовать евреев? Это что, и вправду серьезно?

— Конечно, серьезно, мой дорогой, потому все это и обернется таким фарсом. Всем богатым евреям придется совершить путешествие через океан, а бедные евреи сгинут, исчезнут как дым — если, конечно, не успеют удрать, что я и намерен сделать.

— Что же им делать?

— Я прекрасно знаю, что им следует делать, как знаю и то, почему они этого не сделают. Ты можешь себе представить, что это сделают наши здешние друзья?

— Что именно?

— Да что угодно, лишь бы не делали вид, будто ничего не происходит.

— Янос, оставь свои шутки, — сказал Эрнст, внезапно побледнев и напрягшись. — Ты же на самом деле не думаешь, что нацисты захватят власть, правда?

— Нет, именно так я и думаю. И знаю, что следует делать евреям.

— Что же?

— Утром того дня, когда они придут к власти — если возможно, с восходом солнца, — пускай все, все до единого, из трущоб, из предместий, из огромных особняков, из лавчонок, из торговых центров, наденут те забавные маленькие ермолки, которые они носят по субботам, выйдут на улицу и воют, воют, воют — с руками, воздетыми к небесам, со слезами, текущими по щекам. Если они преклонят колена и колени их пустят корни в мостовую, их с места уже не сдвинешь. Пламя охватит их тела: поднимется от пальцев ног по ногам, по внутренностям, и языки его станут теми языками, посредством которых они стонали, обращаясь к Богу. Языки их пламени будут возносить молитвы сначала на древнееврейском, а потом и на всех наречиях мира.