Стивен Спендер - Храм

Мне не хотелось углубляться в обсуждение сильно изменившегося характера Эрнста. Я сказал:

«И все же мне с трудом верится в то, что билет, который я оплатил, и деньги, которые я тебе дал, были украдены из твоей кепки». Минуты две Лотар выразительно молчал. Потом он сказал:

«Я думал, ты мой лучший друг, не такой, как все остальные».

«Я и остаюсь твоим другом. Но в твой рассказ мне трудно поверить».

Он перешел от письменного стола к кровати и опять встал неподвижно и прямо, точно на страже, так же, как стоял рядом со мной, когда я смотрел в порнографический кинетоскоп — с тем же застывшим взглядом широко раскрытых глаз, который я нахожу необычайно волнующим. Почему-то мне вспомнилось то, как, поднимая или опуская руку, он ограничивался в разговоре главным образом тем, что произносил на своем северогерманском диалекте, Platt-Deutsch, «Ja» или «Nay» (вместо «Nein»), подобные утверждениям и отрицаниям в английском переводе Библии.

Потом он спросил:

«У тебя те мои фотографии, отпечатки которых ты мне обещал?»

«Да».

Я подошел к письменному столу, положив руку ему на плечо в тот миг, когда проходил мимо. Достав из ящика фотографии, я отдал их ему. При этом я мельком взглянул на них, осознав вдруг, что они прекрасны, потому что прекрасен сам Лотар. Как статуя может быть мелочной и расчетливой?

Я вручил ему фотографии. Он поднес их к груди и принялся по очереди разглядывать. Одну за другой он стал рвать их, разбрасывая обрывки по полу. Потом он произнес самую длинную речь, которую я когда-либо от него слышал:

«Если ты не веришь моему слову, я не хочу, чтобы у тебя были мои фотографии». — Он сказал это очень серьезно, добавив: «Теперь я прошу только об одном: уничтожь негативы», — как если бы таково было его завещание.

Пол уже понимал, что для Лотара Правда и вопрос о том, солгал ли он насчет билета и денег — вещи абсолютно разные. Правда была связана с Дружбой и его верой в то, что Пол — его Лучший Друг, der Englander. Эти понятия были сродни орденам, наградному оружию, вещам, не имеющим ни малейшего отношения к мелочным заботам о железнодорожном билете и небольшой сумме денег. Правдой были его фотографии, клочки которых лежали теперь на полу. Вскрыв несоответствие между Правдой и незначительной ложью, отчасти продиктованной необходимостью, Пол только все испортил.

Пол сказал:

— Негативы я тебе не отдам. Я закажу новые отпечатки и вышлю их тебе, когда ты приедешь в Штутгарт.

Лотар, который все это время смотрел на пол, поднял голову примерно на полдюйма.

— Если ты мне не доверяешь, не надо.

— Я доверяю тебе, — сказал Пол. Потом он добавил: — На сей раз я сам поеду с тобой на вокзал, посажу тебя в поезд и дам тебе вместе с билетом немного денег. В ожидании поезда мы сможем выпить на прощанье в привокзальном буфете и поесть бутербродов.

Три часа спустя Пол увидел, как поезд исчезает во тьме, точно хвост дракона, скрываясь за поворотом неподалеку от конца платформы.

Он направился к контрольному барьеру, где три года назад, когда он впервые приехал в Гамбург, его встречал Эрнст Штокман. Потом он вышел из здания вокзала на улицу. Вот и нет больше надобности платить Лотару оброк! Но тут, совершенно неожиданно, точно мучительный приступ головокружения, от которого он мог бы рухнуть на землю, его охватило страшное чувство одиночества.

Вернуться к себе в комнату он не мог, это он знал. Он должен был идти, идти дальше. Таково было безумие молодого английского поэта — одиноко бредущего по бесплодной пустоши, через необитаемые края, бормоча что-то себе под нос, выкрикивая непристойности против ветра, слыша голоса ангельского хора, поющего за грозовыми тучами. Порой, во время ходьбы, в ушах у Пола начинала звучать мелодия, которую он подхватывал и принимался мурлыкать, импровизируя вариации на ее тему, медленные и быстрые, грустные и неистовые.

Продолжая идти, он пытался сформулировать вопросы, для своего романа.

Тот, что не давал ему покоя с тех пор, как он поговорил с Иоахимом в вегетарианском ресторане (нет! еще с того дня, когда Иоахим повалил Генриха на землю во время их похода по берегу Рейна), был таков: почему он вдруг встал на сторону Генриха против Иоахима, если Генрих не только был глупцом, но и придерживался убеждений, к которым Пол питал отвращение? И вот ему внезапно стал ясен ответ. Дело было в том, что Иоахим упрямо не желал раскрывать свою сущность. Он хотел, чтобы в Генрихе, как в зеркале, отражалось то порочное, сладострастное животное, каковым втайне, в глубине души, Иоахим воображал себя самого. Оплачивая расходы Генриха, он субсидировал зеркальное отражение своего истинного черного «я». Однако, желая, чтобы Генрих был порочен, Иоахим вместе с тем хотел, чтобы он был таковым как личность, поскольку и сам был личностью — красивой лисой или рысью. Потому Иоахиму и было невыносимо сознавать, что Генрих слился с анонимной массой таких же злодеев — штурмовиков. И все же именно Иоахим поставил Генриха в такое положение, когда ему пришлось сделать этот выбор.

Пол дошел до тропинки, тянувшейся рядом с шоссе по берегу озера. За оградой, в поблескивающей тьме, он увидел волны, подобные белым зубам, скрежещущим на вертикальные отражения далеких башен.

Пол пересек шоссе и пошел по боковой дороге, ведущей через дороги более темные к пансиону «Альстер», где была его комната, уменьшавшаяся в размерах по мере того, как сужались улицы.

«Дурак! Идиот! Лицемер! — корил он себя. — Ты же знаешь, что, как бы ни вел себя по отношению к Генриху Иоахим, Генрих никогда не изменится. При наличии нацистов он давно бы вступил в их ряды. Все дело в том, что их наличие устанавливает для него его уровень. Он влился в массу таких же ничтожеств, как и он, с которыми и прежде составлял единое целое — разве что их еще не было три года назад. Безусловно, он и ему подобные являются жертвами — жертвами мирного договора, жертвами репараций, жертвами инфляции, жертвами своего безотрадного, голодного детства. Но даже не будь всего этого, они все равно стали бы такими, как нынче, большинство из них, большинство (возможно, есть исключения), потому что были такими изначально. Несправедливости лишь служат им оправданием того, что они такие, какими были и прежде, оправданием им — осадку на мировом дне, стремящемуся подняться наверх и покрыть поверхность коричневой мутью».

А в масштабе всей нации — разве не то же самое происходило с самой Германией? Все, что говорил Эрих Хануссен о мирном договоре — относительно несправедливости которого Пол и сам был согласен, — оправдание, оправдание появления облаченной в униформу карикатуры на справедливое негодование — чванливого Эриха Хануссена и его штурмовиков.