Стивен Спендер - Храм

— Но насколько я помню, ты говорил мне, что она никогда ничего из моих вещей не читала.

— Ах, всего одну или две. Ты же, кажется, еще студентом опубликовал несколько коротких вещиц в «Айсисе»?

— Да.

— Ну вот, а я, разумеется, ей их показывал. Их ей оказалось вполне достаточно, чтобы составить мнение о твоих трудах. Она обладала незаурядным вкусом подлинного знатока. Она всегда считала тебя многообещающим журналистом. Некоторые места в твоем Дневнике свидетельствовали о явном таланте.

Пол почувствовал угрызения совести. Эрнст, всем своим видом давая понять, что прощает Пола, перевел разговор на другую тему:

— А как там поживает милая старая Англия?

— Все так же.

— Вот это мне в ней и нравится. Она никогда не меняется. В этом все ее очарование. Жаль, о нашей стране нельзя сказать «все так же».

— У тебя в Германии какие-то трудности?

Эрнст улыбнулся, слегка надменно.

— Ну, помнишь «Снайперов», которых мы слышали в чаще леса неподалеку от Альтамюнде, когда отдыхали там совсем одни — ты же не забыл, надеюсь, те выходные? Так вот, теперь они гораздо ближе. Лично мне, как представителю фирмы, имеющей клиентуру среди евреев, они частенько о себе напоминают.

— Каким образом?

— Ну… каждую неделю я получаю оскорбительные письма, потому что формально я частично являюсь евреем.

После паузы Пол спросил:

— Значит ли это, что тебе, возможно, придется уехать из Германии?

Эрнст надул щеки так, точно намеревался, выдохнув, отогнать от себя метафорическую пушинку:

— Ни в малейшей степени. Ничего подобного. Эти письма шлют тупые фанатики, которые не понимают нашего положения.

— Вашего положения?

— По-моему, мама однажды говорила тебе об этом, три года назад. Дело в том, что Штокманы — немцы, которые жили здесь веками. Один мой дядя погиб на войне, сражаясь за Германию.

— Как и один из моих — сражаясь за Англию, — вставил некстати Пол. — Я ношу его пальто. Он тоже был формально евреем.

— Мой дядя был таким же немецким патриотом, как дядя Иоахима, генерал Ленц. В Иоахиме тоже, благодаря его бразильским родственникам по материнской линии, есть еврейская кровь, хотя, как я понимаю, он об этом особенно не распространяется.

— Почему же, в таком случае, тебя преследуют?

— Хулиганы! Как и те «Снайперы», чьи выстрелы мы слышали в Альтамюнде. Хотя они и не являются серьезным политическим фактором, в нашей стране их всегда в избытке. Тебе повезло, что в Англии нет таких, как они.

— Откуда же они у вас?

— После войны, с восемнадцатого года по двадцатый, происходил наплыв… нет, правильнее будет сказать приток… евреев из Литвы и Польши в Германию… чрезвычайно бедных людей… мама же тебе рассказывала… да?.. о том, как она некоторым из них помогала… на них возложили вину за многие беды Германии. И хотя, благодаря чересчур, возможно, либеральной политике Веймарской республики, многие из них стали германскими гражданами, они представляли собой некоренное население и терпели обиды от многих немцев как таковых. Но Штокманы — это совсем другое дело. Мы — немцы. Более того, мы неотъемлемая часть немецкой экономики. Моя фирма ввозит из-за границы много валюты. И это хорошо понимают вожди националистических партий. Весь их антисемитизм — всего лишь пропаганда. Если нацисты придут к власти, будет, возможно, несколько жертв среди восточноевропейских иммигрантов. Об этом, разумеется, приходится очень сожалеть, но воспрепятствовать этому невозможно. На смертном одре мама беспокоилась о евреях, которые служат в нашей фирме. Но для них, как и для нас, все могло обернуться и более крупными неприятностями.

Пол испытывал навязчивое желание сбить с Эрнста всю эту спесь.

— Иоахим сказал мне, что Генрих стал нацистом. Он нашел у себя в квартире спрятанную Генрихом униформу штурмовика. А потом ему стало известно, что по выходным Генрих участвует в военных учениях рядом с домом Эриха Хануссена в Альтамюнде, где три года назад мы слышали выстрелы «Снайперов».

— Не думаю, что деятельность Генриха имеет какое-то значение.

— А у Вилли есть невеста с косичками, которая, по его словам, состоит в своего рода нацистской организации девочек-скаутов.

— Вилли! Генрих! Ты хочешь сказать, что видишься с ними в Гамбурге? А я-то думал, что с годами ты поумнеешь. Что же касается Эриха Хануссена, то он абсолютно никаким влиянием не пользуется. Это просто фанатик, напичканный расовыми теориями и прочим вздором. Иоахим, разумеется, — совсем другое дело, это человек серьезный. Но все это, если можно так выразиться, вполне типично для Иоахима и свидетельствует о его безответственности. По его собственному признанию, он ничего не смыслит в политике. Он даже не удосужился сходить на выборы, поэтому я не думаю, что с его мнением стоит считаться. О положении в Германии он судит по Генриху и Эриху Хануссену. Правда, здесь немало таких ненормальных, как этот Хануссен, некоторые из них даже пишут книги, а некоторые из этих книг даже издаются, но все это не в счет. Если бы нацисты действительно пришли к власти, подобные люди быстро исчезли бы со сцены. Возможно, консерваторы, бизнесмены и некоторые аристократы намерены когда-нибудь в будущем поставить у власти Гитлера. Но при этом они все хорошенько продумают. На этих людях лежит огромная ответственность, и Гитлер сможет добиться власти только на их условиях. Они заставят его избавиться от фанатиков и экстремистов. Он сделается их заложником. Очень жаль, что Иоахим основывает свои суждения на поведении Генриха и деятельности Эриха Хануссена.

Пол не слушал. Он сосредоточил внимание на «Натюрморте» Курбе с его изумрудными и ярко-красными яблоками на серой скатерти, на кораллового цвета фоне.

Эрнст оживился:

— Если бы ты пришел сюда полтора года назад, ты бы этой картины не увидел. Ее здесь не было.

— Где же она была?

— Мама отдавала ее на выставку французской живописи, которая проводилась в Мюнхене. Пока она там висела, один художественный критик по фамилии Хольтгаузен, который не был другом нашей семьи, написал статью, где утверждал, что это подделка. Моя милая мама была очень расстроена — не только из-за стоимости картины, которая в этом случае потеряла бы всякую ценность и которую нам пришлось на время снять со стены, но и потому, что у нее был один маленький пунктик: она гордилась тем, что, еще будучи почти совсем девочкой, проявила незаурядную проницательность и купила в Париже подлинный шедевр.

— Как же тогда картина снова оказалась на стене?

— По правде сказать, кончилось все довольно хорошо. Полтора года назад мы с мамой отвезли Курбе к одному эксперту в Париж, и он выдал нам свидетельство, удостоверяющее, что это подлинная работа Курбе. Так что во время этой нашей совместной поездки, которая оказалась последней, мама была очень счастлива. Поэтому, когда я смотрю теперь на Курбе, картина пробуждает во мне прекрасные воспоминания.