Полное собрание сочинений. Том 54

B. С. Миролюбов в молодости увлекался взглядами Толстого и в 1886 году познакомился с ним лично. (См. т. 85, письмо к В. Г. Черткову от 28—29 июня 1886). В архиве Толстого сохранился ряд писем Миролюбова, связанных с интересами издаваемого им «Журнала для всех» и относящихся к 1898—1903 гг. В те же годы он неоднократно видался с Толстым. 4 октября 1902 Толстой между прочим расспрашивал его о Чехове.

1031. 319 8 . Лева уехал. — Лев Львович Толстой уехал в Петербург.

1032. 319 9 . Приехала Лиза. — Елизавета Валерьяновна Оболенская.

1033. 319 12—13 . Приехали Горьк [ ий ] и Пятн [ ицкий ] . — Алексей Максимович Горький и Константин Петрович Пятницкий. См. прим. 352.

1034. 319 17 . Гольденвейзер — Александр Борисович Гольденвейзер провел в Ясной поляне два дня.

1035. 319 18 . Грустно вечером. — Смысл этой записи Толстого становится понятным благодаря записи, сделанной в тот же день, 7 октября, Софьей Андреевной в ее Ежедневнике, надписи, сделанной ею 7 октября на завещании Толстого от 23 июля 1901, а также благодаря написанному на другой день письму жившего в то время в Ясной поляне зятя Толстого Николая Леонидовича Оболенского к В. Г. Черткову.

C. А. Толстая записала: «Неприятности с Оболенскими о переданной мне Л[ьвом] Н[иколаевичем] бумаге» (ЕСАТ). Столкновение между нею и Марьей Львовной и ее мужем было связано с делом первостепенного значения, с фактом подписания Толстым в 1901 году завещания. Пережитое Толстым в связи со всей этой историей и его внутреннее состояние в то время, так слабо отраженные им в его записях, могут быть освещены путем сопоставления сохранившихся сообщений об истории завещания 1901 года. Важнейшее из них написано единственной непосредственной свидетельницей его подписания Марьей Львовной, другое — наблюдателем яснополянской жизни Н. Л. Оболенским, третье — Софьей Андреевной. В виду исключительной важности события материалы эти, в значительной части неопубликованные, приводятся ниже с надлежащей полнотой.

Марья Львовна в своем сообщении, написанном повидимому для биографа Толстого П. И. Бирюкова, рассказывает:

«Не помню когда, при каких условиях, вследствие чего, но помню, что это было в один из приездов пaпá к нам в Пирогово, он привез мне, взятые для этой цели у мамá, свои дневники 90-х годов и просил меня найти и выписать из них его завещание. 1613 1613 [См. т. 53, Дневник от 27 марта 1895, или же «Толстовский ежегодник 1912 г.», издание Общества Толстовского музея в Петербурге и Толстовского Общества в Москве. М. 1912, стр. 9—11]. Я исполнил его просьбу и больше у нас не было об этом разговора. Завещание — не подписав его, а только ограничившись выпиской, — он оставил у меня, а дневники увез домой. Мамá не знала для какой цели были взяты дневники, но давала их отцу с большим трудом, так что когда я попросила пaпá оставить их мне, чтобы списать — он сказал, что не может, так как из этого выйдет неприятность с матерью. Эти дневники наиболее личные. И одно время и я, и папá боялись, что мaмá их уничтожит, как слишком обличавшие ее. Папá-то смотрел на это так, что если они и уничтожатся, то это не важно — они сделали свое дело, что ни одна высказанная мысль не пропадет в мире, а самый факт уничтожения дневников и то, как он к этому отнесется, для души его даст благие результаты. Я на это смотрела разумеется иначе, и очень боялась за эти дневники и страдала, что не было их копии. Надо сказать, что когда мы с сестрой жили с отцом, он сказал, что дневники свои даст нам и они у нас и хранились. Но потом мамá как-то раз прочла его дневник, оставленный им на столе, и увидя всё, чтó он пишет в нем о своей личной жизни, страшно обиделась, была очень тяжелая для папá история, она отобрала у нас эти дневники, и папá обещал ей никогда больше ничего личного в дневниках не писать. С тех пор его дневники стали только записью мыслей. В 1900 г. 1614 1614 [М. Л. Оболенская здесь ошиблась. Как явствует из дальнейшего и как известно из документов, описываемые ею события происходили летом 1901 года.] вопрос о завещании опять поднялся по следующему поводу. Мы с мужем приехали в Ясную Поляну 20-го июня с тем, чтобы пожить с пaпá недели две, и благодаря этому дать мaмá возможность поехать к моему брату Сергею ко дню его рождения, 28 июня. Папá был вполне здоров, но расстроен духом и грустен. 27-го ночью, когда мать еще была дома, он, как потом оказалось, очень дурно себя чувствовал, болела грудь и бок и была невыносимая тоска. Не желая задерживать мaмá, которая должна была уехать 28-го утром, он не будил ее ночью, ничего не предпринимал и таким образом С[офья] Андр[еевна] уехала утром, ничего не зная. Утром нас удивило, что пaпá не встал в обычное время, в 10 еще он не выходил. Прошел час, в 11 он прислал за мной слугу. Я вошла в спальню, отец не [!] лежал, вид у него был слабый, цвет лица темный, и он видимо страдал. Я села к нему на кровать и начала ставить горячие припарки на грудь. Потом, когда ему стало легче, я принесла ему в постель кофе, села рядом с ним и мы начали разговаривать. Я спросила его, отчего же он ночью не разбудил мaмá и ничего не сделал, чтобы облегчить свои страдания. Он мне, неожиданно для меня, вдруг сказал, что мaмá ему так тяжела, что он старался только ее не беспокоить и не задерживать. И тут разразился, — то, что с ним очень редко бывало — потоком жалоб, говорил, как ему тяжело с мaмá, что нет для него в свете человека чуждее и дальше ее и как ужасно то, что она-то именно и стоит к нему ближе всех близких людей. При этом он показал на стоящие рядом их кровати. Говоря, он задыхался от волнения, и я, лаская его руку, случайно взяла его пульс, который был совершенно ненормален. Стараясь его успокоить, я всё же не выдержала и спросила его: если таково его отношение к мамá основное, то как же он мог поручить ей самое интимное дело, касающееся его писаний.

— Какое?

— Да разборку бумаг, что ты написал в своем завещании.

— Да не может быть? Ты наверное знаешь? Где?

Я рассказала ему о том месте его дневника, где было записано посмертное желание, и всё, что в нем было выражено. Он даже забыл, что написал это.

Тогда он ужаснулся этому и просил меня сделать выписку этого места из дневника и дать ему затем, чтобы он мог переделать ее и подписать. Выписка эта давно уже мною была сделана и хранилась у меня. В этот момент ее со мной не было, не было и дневников, запертых на ключ где-то у С[офьи] Андр[еевны]. Но я обещала пaпá в самом скором времени ему ее дать для подписания.

Однако сделать этого не удалось. Как известно он с этого времени тяжело заболел сердечными припадками и я не решилась в наступившие тяжелые для него дни вновь волновать его этими воспоминаниями и разговорами. Так прошло около месяца, в течение которого пaпá был всё время болен. Когда ему стало легче и была уже решена наша поездка в Крым, мы с мужем уехали в Пирогово, но пробыли там недолго, так как в середине августа 1615 1615 [Было это не в середине августа, а еще в июле, вероятно 18—21.] за мной опять прислали нарочного из Ясной поляны, так как у пaпá возобновились сердечные припадки, хотя и в более слабой степени, и он желал моего присутствия и нуждался в моем уходе. Даже мaмá сама написала мне — чтó было крайне редко — записочку с вызовом, находя, что я «очень хорошо влияю на пaпá во время его болезни».