Полное собрание сочинений. Том 63

Сущность этого разумѣнія та, что счастье представляется не въ томъ, чтò можетъ составлять хоть малѣйшее горе другихъ людей, а въ томъ, чтò прямо содѣйствуетъ радости и счастью другихъ людей. Самое короткое и ясное по мнѣ выраженіе его съ этой стороны, то, что счастье въ томъ, чтобы не противиться злу и прощать и любить ближняго. И это не приказаніе, не правило, a опредѣленіе того, въ чемъ при свѣтѣ христіанскаго разумѣнія состоитъ счастье людей, къ чему при этомъ свѣтѣ, если люди не будутъ бояться его, будутъ сами собой стремиться ихъ желанія.

Если желанія мои не стремятся къ этому, я, разумѣется, не могу сказать себѣ: давай я буду видѣть благо въ непротивленіи злу, въ прощеніи, смиреніи и любви 10и еще менѣе я могу сказать это другому; но я могу и долженъ спросить себя: Оттого ли я не люблю это, что точно это противно моему сердцу, или оттого, что я нахожусь въ ложныхъ условіяхъ, сторонюсь отъ свѣта, жмурюсь, чтобы только не разрушить своихъ ложныхъ привычекъ. Прежде я видѣлъ благо въ Георгіевскомъ крестѣ 11и зналъ въ глубинѣ души, что крестъ вздоръ, но не хотѣлъ видѣть этого. Но когда я вышелъ изъ ложныхъ условій, при к[оторыхъ] крестъ казался мнѣ важенъ, я понялъ, что это не бл[аго] и не могу теперь заставить себя видѣть въ этомъ какое бы то ни было благо. 12Точно также долго со мною было съ другими благами; я видѣлъ, что они не блага, но жмурился, чтобы не разрушить своихъ ложныхъ привычекъ. Но теперь пришло время, что я не вижу болѣ[е] въ н[ихъ] бл[ага], а вижу его только 13въ непротивленіи злу и въ любви. То, что это хорошо, и что мнѣ хочется этого — сердце мое мнѣ говоритъ это; то, что это возможно, я чувствую въ себѣ и вижу на всѣхъ людяхъ жизнь, которую я люблю въ настоящемъ и прошедшемъ; то, что это разумно, — не можетъ быть для меня никакого сомнѣнія. Если счастье людей въ томъ, чтобы пожирать другъ друга, то разумѣніе неразумно, какъ оно и выходитъ у Шопенгауера и другихъ. Если же разумѣніе есть основа нашей жизни, то счастье людей и должно состоять въ непротивленіи злу и любви, и разумѣніе разумно, т. е. нѣтъ въ немъ противорѣчія. Какъ же мнѣ не любить, не вѣрить и не слѣдовать тому свѣту, при которомъ: 1) благомъ мнѣ представляется то, къ чему стремится мое сердце, 2) то, чтò возможно, 3) то, что, если бы и другіе видѣли въ томъ же благо, чтò дало бы всѣмъ высшее счастье, и 4) то, вслѣдствіе чего весь міръ живыхъ людей является не какой-то злой шуткой кого-то, а той средой, въ которой осуществляется вмѣстѣ и разумѣніе, и высшее благо. — Такой свѣтъ мнѣ даетъ Евангеліе. 14

Въ послѣднемъ письмѣ вашемъ я слышу раздраженіе. — Я виноватъ тѣмъ, что раздражилъ васъ. Простите,

Печатается по черновику (написано рукой А. П. Иванова с поправками Толстого), хранящемуся в AЧ. Публикуется впервые. Датируется по содержанию, связанному, очевидно, с работами Толстого по Евангелию, а также на основании ответного письма А. А. Фета от 18 октября [1880? г.].

Письмо А. А. Фета, на которое отвечает Толстой, неизвестно.

1Иеремия Бентам (Bentham) (1748—1832) — английский мыслитель, давший теоретическое обоснование утилитаристическому учению о нравственности.

2Интерес и удовольствие.

3Иван Сергеевич Тургенев.

4Второзаконие — пятая книга библии.

5Исход — вторая книга библии.

6См. Евангелие от Матфея гл. IV.

7Шопенгауэр в своем учении кладет в основание «бытия» — волю; самое «бытие» рассматривает как объективацию воли, а внешний мир, как феномен или представление.

8Барух Спиноза (1632—1677) — философ. По учению Спинозы субстанция — «бог» отожествляется с природою. Из его понятия Спиноза выводит всё содержание познания, которое является высшим в человеке.

9Гегель (1770—1831) — немецкий философ. Основная мысль философии Гегеля — тожество бытия и мышления, которое раскрывается в развитии абсолютной идеи. По его учению «дух» есть продукт природы.

10 Слова: непротивленіе злу, въ прощеніи, смиреніи и любви написаны рукой Толстого поверх зачеркнутых в копии: томъ, чтобы мнѣ было нечего ѣсть и чтобы меня били по щекамъ

11Георгиевский крест — военный орден в царской России.

12 Слово благо в подлиннике зачеркнуто, очевидно, ошибочно.

13 Начиная со слов (настоящего абзаца): но я могу и кончая словами: а вижу его только написано рукой Толстого поверх зачеркнутых в копии: мои желанія будутъ стремиться къ тому, въ чемъ я вижу благо. Но вѣдь и то, чтò считаю благомъ, я считаю таковымъ только потому, что свѣтъ разумѣнія освѣщаетъ мнѣ его какъ благо. И я вижу, что это освѣщеніе различно и измѣнялось въ моей жизни, и по мѣрѣ усиленія свѣта то, чтò я считалъ благомъ, измѣнялось. Прежде я видѣлъ благо въ Георгіевскомъ крестѣ, потомъ въ литературѣ, потомъ въ десятинахъ земли, потомъ въ семьѣ, и все это оказалось не благомъ. И я не могу теперь заставить себя видѣть въ этомъ благо, при томъ свѣтѣ, который дало мнѣ Евангеліе. Я вижу, что одно желательное мнѣ благо состоитъ

14Абзац редактора.

На письмо Толстого А. А. Фет отвечал письмом от 18 октября [1880? г.]:

«Вчерашнее письмо Ваше читал и перечитывал со вниманием и заслужил замечание жены: что это ты так думаешь долго? И затрудняюсь отвечать на него, не зная с чего начать. Вы одним почерком изгоняете все умственные авторитеты, всех представителей и светочей мысли и вслед за тем обращаетесь к мысли, цитуете авторитеты. Этого мало, цитуя свои авторитеты, Вы без всякого права придаете словам их смысл, которого они никогда иметь не могли. — Вот почему: Шопенгауер называет трансцендентальную философию Канта снятием катаракты с глаз человечества, рядом с которым не подвергшиеся этой операции остаются во врожденном детстве реализма и материализма. Кант жил не далее как за сто лет назад и произвел над нами, т. е. Вами и мной эту операцию, а наша голова так устроена, что мы можем забывать исторические факты, но действительное знание, напр. математика, утрачивается только с жизнью. Только с помощью открытия Канта центр тяжести мира извне перешел в мозговой узел и получил там свои качества. До тех пор это было немыслимо. Стоя на этой современной почве, Вы вдруг вкладываете в уста Неоплатоника [т. е. евангелиста Иоанна. Ред. ] несвойственный ему смысл речи, переводя его Λόγος даже не словом разум, а разумение. Для него бог был монотеистическим богом, в честь которого и велись все христианские доктрины и изменения, т. е. по словам же основателя пополнения монотеистического закона. — Ему как философу нужно было сказать откуда взялся мир, и он говорит, что бог был разум, ибо для того, чтобы не наделать чепухи, надо разум. И разум был для этого у бога. Заметьте при этом, что разум может служить философским основанием, — началом — ибо он сила — словом вещь, тогда как разумение есть состояние, а не вещь сама в себе, как огонь — вещь, а горение — состояние, которое само неминуемо и властно указывает на свою причину, тогда как у вещи, у факта можно о том и не добиваться. Я особенно на это указываю, так как в философии введение новых терминов безъ объяснений ведет слушателя к прямому непониманию. Если у Вашего разумения не то же отношение к разуму, как у горения к огню, то я его не понимаю и не знаю, что оно такое. Извините, если не понял непривычного термина. Но постараюсь на полупути понять его. Это запросто intelligentia по отношению к своему отцу intellect’у , под которым подразумевается вся анимально-умственная жизнь и который не взирая на достижение в человеке вершины, — всё-таки беден и беспомощен до крайности и едва хватает ему голорожденному без копыт и рогов на сохранение своего рода. При этом интеллект ни мало не отличается от других явлений этого мира тем, что главное, его корень бессознателен и навеки человеку неведом. Равным образом по всему ряду существ он ярко отделен от воли и не имеет с нею ничего общего и смешивать их можно только преднамеренно избегая, как вы справедливо говорили, света познания, — вопреки ежеминутного опыта, главного руководителя разума, к которому мы теперь обращаемся по вашему же приглашению, — к Λόγος. Этот Λόγος неумолим и не подвержен никаким влияниям или прямо, или не прямо. Сделка невозможна. Тогда как воля может сдаваться на его резоны и подставлять ему мотивы. За то и на то она совершенная дура, да еще по природе злая, так как ей нужно пожирать из самосохранения. А пожираемому неприятно, нехорошо, зло и поэтому искони эта воля прослыла (по справедливости) злой волей, прирожденной, — первородной, т. е. наследственной. Пока у человека, т. е. интеллекта не было предмета познания — не было опыта, он никоим образом не мог знать добра и зла. Надо было испытать боль — зло — непосредственно, чтобы назвать его. Надо было древо познания, а с тем стыд, совесть, раздвоение познания с волей. — Нельзя ничего не видавши и не испытавши познавать. Что? Испытавши сам зло и благо — холод и тепло нужно было по аналогии, окольным путем догадаться, что это и другому зло, а это не так было легко, когда такой ум, как Спиноза, отвергал боль у животных, хотя собака от кнута перед ним выла. На этой точке познание уже начало подставлять ненасытной воле мотивы, объясняя, что если тебе зло, то и другому (не забудь: зло ) поэтому ты ешь [?], только не чужое, а то твое благо несомненное будет ему несомненным злом, которого ты так боишься. — Здесь граница — Рубикон. На этом зиждится общество — государство. Дальнейшее ни для кого не обязательно. — Я совершенно согласен, что познание приводит воле (во избежание авторитет[ов] я нигде не заикаюсь о мировой воле Шопенгауера, а говорю о знакомой, своей) и такой аргумент. Хотя то, чего ты постоянно алкаешь, для тебя несомненное благо, но это благо пока недостигнуто — ergo непрочно. Но твое чувство раздвоения при соделании неправого [?] вечно для тебя, от колыбели до могилы — и если ты в детстве зло оскорбил отца и мать, это зло будешь помнить до конца дней. — Выбирай! — Не знаю можно ли любить разумение; но знаю наверное, что с разумными аргументами можно обращаться только к разуму, но не к воле непосредственно. Она дура и факт. И на основании этого факта меня яблоками не угощайте, ибо меня тошнит от их запаха. Тут философия бессильна. Я даже не допускаю мысль, чтобы кому-либо в голову пришло приказывать моей сокровенной воле в отличие от моих явных дел. Быть может я люблю как Грозный чужие муки. Это мое дело. Да и история не представляет таких невообразимых попыток в самых ужасах деспотизма. Не делай — деланное. Но fraternité ou la mort было только раз, во время чудовищного остервенения всех подоньев людского зла. Итак до сих пор, насколько я понимаю, мы сходимся. Ваше разумение, которое впрочем нисколько не синоним жизни, которое и в дубе, и в камне. Разумение, т. е. разум указывает воле на тщету ее желаний, в противоположность живучести угрызений совести, проистекающих из вторжения в чужую личность, равноправную — по страданию. — Здесь еще раз Рубикон. — Но у некоторых это познание заходит за эту грань и заставляет их задевать весь мир с его вечными законами. Они забывают, что с человеческим познанием связана сознательная предусмотрительность и оглядка на опыт. Будущее и прошлое и является сверх проклятия боли и смерти, еще и проклятие труда, против которого воля противится всем существом. Один мой знакомый заставлял виноватую барщину итти в пруд, переливать воду с места на место. Кто же пойдет добровольно на такой труд. Но воля эстетическая дура, интеллект и тут ловит ее в ее же лапы, уверяя, что она трудится для своего же блага или для блага ближних — любимых, которых она признала собою же. И вот труд самый тяжелый ей родить. Кому он этого не втолковал, тот на очевиднейшие доводы гибели машет рукой, не имея что возразить, ибо [1 неразобр.] бы есть чужой труд, а при общем таком воззрении — умирать с голоду — машет рукой, т. е. по Вашим словам преднамеренно бежит света разума, освещающего бездну впереди. К счастию такое бегство составляет редкие, редчайшие исключения и на факте невозможно, так как и столпники питаются чужим трудом. Я знаю только одно последовательное исключение. Это мой больной брат. Он вообразил, что может трудиться, — оказывается, что по болезни не может — и он не берет чужой крохи в рот и умирает с голоду. Это не благоразумно, но последовательно. Между тем он С. Сер. Боткиной в приезд к нам не сует ржаную корку, которую считает благом, а покупает на последние деньги ковер и насильно навязывает, а мужикам водки, а бабам гадких пряников и лент. Он знает, что кому нужен Георгиевский крест, тому не нужны десятины и наоборот. Не нужно и бессмысленно проповедывать воле пожирать, так как она жизнь, а жить значит пожирать: море пожирает скалу, скала море, земля солнце и кончит тем, что сожрет; но нужно и должно разумному существу сказать — не пожирай чужой жизни, которая ему также дорога, как твоя тебе. — Если таков смысл Евангелия, то я опять-таки обеими руками подписываюсь. Это давно познанием осуществляли не только индусы, но и все народы, дожившие до законодательства. Что этим путем можно зайти далеко за Рубикон — опять-таки примером не христиане, а индусы, дошедшие до травоядения, которое все-таки не ведет до конца — отнимать жизнь не всё ли равно у луковицы или у теленка? Не отнимать так ни у кого. А где есть уступка, там нет границ — даже и по сю сторону Рубикона начнутся сделки. У моей покойной матери подымалась неудержимая рвота при виде пьяного. Ну какая философия могла бы заставить ее любить пьяных, внушавших ей непреоборимое отвращение. Я с вами согласен, — что литература — пошлость. Но с той точки, с которой вы вели дело, она (т. е. оно — писание) было откровение сущности явлений жизни человеческой. Пойдите утром пешком мимо тихого пруда, ничто не скажется жизнию, но лягушки побултыхают и вы вздрогнете. Это правда и потому — хорошо, и т. д.... Как ни поверхностно знание вообще, во многое оно действительно проникло и сделало его своим неизменным достоянием. Так вращение земли вокруг оси вышло наконец из под опеки неведения и наглядно подтвердилось опытом суточного, кругообразного качания свободного маятника. — Можно, если охота, бранить старого Коперника или Галилея, а она всё-таки вертится в нашем сознании. Точно также есть физиологические и метафизические факты, окончательно доказанные, которые стали общим достоянием. Сюда относится факт, что возможность восприятия вещей мира в наше я лежит в предшествующей созерцанию присущности в нашем интеллекте форм времени, пространства и причастности, наличность которых и составляет интеллект. Физиологически он только функция мозга, которой он также мало научается из опыта, как желудок пищеварению, или печень отделенію желчи. При этих словах непредубежденный человек должен сказать: 1) Да, на эту точку мы поставлены очевиднейшим доводом науки и другая точка для нас невозможна. 2) Это бесспорное открытие только передвинуло нас по цепи причинности на действительное звено, но не подвинуло ни на линию вперед к пониманию сущности вопроса. Оказывается первое, что интеллект перерабатывает мир явлений, куда относится и сам человек, лишь так, как ему интеллекту приказано, как желудок варит пищу только так, как ему желудку приказано, хотя варить может быть бесконечное число манер, и что поэтому интеллект отвечает лишь за свое пищеварение, за мир своей стряпни, а не зa действительный мир, о котором ничего знать не может. Второе, что этим самым несомненным фактом интеллект (мозговая функция) не остается абсолютным центром мира (а только мира явлений), а по отношении к этому искомому центру сводится наравне с желудком, железами, детородными членами на степень органических явлений, коренящихся на чем-то другом, на чем всё коренится. — Что же такое это ежеминутно на наших глазах творящее начало, образующее брюкву в желудке отца во всемирного завоевателя сына. — Это тайна, которой никакая биология с ее ботибиями и протоплазмами во веки не раскроет, так как она в сущности противна врожденной логике интеллекта, ибо из неорганического по логике не может выйти органическое. Чего не положил в карман, оттуда никакими фокусами не достанешь. Вот и еще — и даже главнейшая причина, по которой Иоанн был совершенно прав, указывая на Λόγος божий, как на источник мира видимого — мира явлений и невидимого — сил. Иоаннов Λόγος вне мира и относится к нему творчески. — Может быть это не достаточно основательно, как — увы! — убитое Каином антологическое доказательство, но оно по крайней мере не в противоречии с самим собою. Найденная по неведению воля Шопенгауера положим — и близится к иксу , но не носит антологической смерти в груди, произвольно останавливаясь на одном из звеньев причинности. Но всё-таки Λόγος Иоанна, внемировой — есть ответ какой-нибудь. — Тогда как разум, разумение человека, составляющего лишь мгновенное звено в цепи причинности явлений, и заведомо коренящийся на недосягаемой тайне жизни, не только невозможная точка опоры для целого мира — в себе самом, но и противоречивая. Этот разум, разумение не имеет права говорить ни о чем другом, как о лично ему кажущемся. Кроме того, когда речь идет о человеке — организме, устройства которого мы в сущности никогда не узнаем и потому не можем судить, что в этой таинственной машине главное, — мы никак не можем давать одному узлу предпочтения перед другими до совершенного забвения остальных, забывая, что в механизме малейший винтик всё держит. Это понимал Иисус говоря не о хлебе едином , а не сказал не о хлебе» (АТБ).