Джон Пристли - Затерянный остров

Терри попыталась снизить накал, но безуспешно.

— Так нельзя рассуждать, Билл, ты сам знаешь. Разве я виновата, что ты меня любишь? Я когда-нибудь признавалась тебе в любви? Да, ты мне очень нравишься, Билл, по-прежнему, и всегда будешь. Ты очень милый, нам было замечательно вдвоем, я дорожу нашей дружбой…

— Какая же это дружба? — вскипел Уильям. — Ты ведь сама все понимаешь! Это никакая не дружба. Я влюбился в тебя. Я и сейчас люблю тебя. И всегда буду. При чем тут дружба? Не надо лукавить, Терри, не криви душой.

— Что значит, «не криви душой», Билл? Я уже сказала тебе, совершенно искренне, что мне жаль. Чего еще ты ждешь? Нет, послушай, мне правда жаль, очень жаль, ты мне нравишься, Билл, безмерно нравишься. Но я не могу выйти за тебя замуж. Ничего не получится, и это как раз честно. Твое предложение мне польстило, не думай, что я его не ценю. Но я просто не могу стать твоей женой. И потом, мне придется уехать. Ты ведь понимаешь, да? Мистер Сапфир предложил мне контракт — для начинающей актрисы это сказочные условия, все говорят, было бы глупо отказываться. Я бы очень хотела побыть здесь с тобой, Билл, посмотреть, что выйдет из затеи с островом, но я не могу упускать свой шанс. Ты ведь понимаешь?

— Как тут не понять. Тебе приглянулся этот актер, Дивега, — бросил Уильям с горечью. — Я заметил, сразу как вернулся.

Терри не ответила, обрекая их, казалось, на вечное молчание. У Уильяма на языке вертелись самые разные слова — и мольбы, и упреки, но произносить их вслух язык отказывался. Молчание становилось упругим и плотным, слова вязли в нем или отскакивали обратно, требовался мощный таран, чтобы его пробить. У Уильяма подходящего предложения-тарана не нашлось, у Терри, видимо, тоже.

Она отвернулась и стала смотреть на сад, оставив Уильяму лишь контур сливочной щеки. Это было невыносимо. Когда исчезнет и этот контур, вместе с ним пропадет половина мира. Он готов был возненавидеть ту Терри, которая отберет у него последнее, равнодушную Терри, грабительницу Терри. А потом его озарило, и он постиг тайну этой романтической любви: он обожает не ту, что находится сейчас перед ним (эту он, оказывается, может и ненавидеть), а ту, которую из Терри — из ее неповторимой души и тела — еще предстояло вылепить. Будь Терри целиком и полностью творением его рук, пережить утрату было бы легче. Но Терри не принадлежала ему безраздельно и сейчас, отвернувшись, создавая, возможно, еще одну, новую Терри, для нового возлюбленного, повергала Уильяма в отчаяние, которое испытывает художник, лишившийся всех своих холстов, кистей и красок. Что-то в этом роде он почувствовал — но пока осмысливал свое озарение, сама Терри, как две капли воды похожая на его единоличную Терри, с тем же сливочным абрисом щеки, выдернула его из раздумий. Неприязнь к сидящей рядом улетучилась. Это все-таки его Терри, а если и нет, то может стать в следующее мгновение. Все началось со сказки — неужели сейчас ему не поможет никакое чудо?

— Не уезжай, Терри. — Он придвинулся ближе. — Ты не можешь уехать и оставить меня. Я люблю тебя. Я влюбился еще в ту первую встречу, в Сан-Франциско, и с тех пор люблю тебя все крепче. Непохоже, чтобы я был совсем безразличен тебе. Просто я на какое-то время исчез с глаз. Всему виной мой отъезд — ничего этого не случилось бы, если бы не разлука. Вспомни ту ночь, перед моим отплытием… Мы ведь могли продолжить в том же духе, Терри. И сейчас можем. Ты была счастлива тогда — я точно знаю — и можешь стать еще счастливее. Не уезжай, Терри!

Уильям говорил абсолютно искренне, и в то же время в словах постоянно слышался какой-то ироничный отголосок, и он нанизывал фразу за фразой, пытаясь заглушить эту иронию. Словно ловя ускользающую действительность, он схватил Терри за руки и развернул к себе, но то ли темнота сыграла с ним шутку, то ли нервы — милые сердцу черты все равно расплывались, словно отражение в воде.

— Бесполезно, — произнес далекий голос откуда-то из глубин этой неуловимой красоты. — Бедный Билл. Прости, мне очень жаль. Ты хороший. Живи я в Бантингеме, Суффолк, вцепилась бы в тебя мертвой хваткой и глаз не спускала. Но что есть, то есть. Нам было хорошо вместе, ведь так, Билл? Давай на этом и разойдемся.

— Как мы можем разойтись?

Не говоря больше ни слова, Уильям заключил ее в объятия, поцеловал несколько раз, прижал к себе — такую до боли в сердце родную, свою, специально созданную для его рук. Она не сопротивлялась, но и прежнего влечения Уильям не чувствовал: абсолютной холодности не было, однако не было и внутреннего отклика, и чувство утраты лишь усилилось, постепенно заглушая эйфорию воссоединения, пока наконец Уильям не разомкнул объятия.

Терри уперлась ладонями в лацканы его пиджака и посмотрела вопросительно — бездонными глазами, наполненными ночной темнотой.

— Ты теперь меня возненавидишь, Билл?

— А какое это имеет значение? — буркнул Уильям тоном обиженного мальчишки.

— Имеет. Я не хочу оставлять тебя в таких чувствах.

— Это настоящий эгоизм, Терри. Ты бросаешь меня ради более увлекательных занятий, но для твоего душевного спокойствия я еще должен оставаться довольным и обожающим. Какая тебе разница, что я чувствую? Наплюй и забудь.

— Мне есть разница. А ты не кипятись.

— Почему это? — запальчиво возразил Уильям. — Ты и так отнимаешь у меня все, так дай хотя бы покипятиться вволю.

— Билл, ты совсем какие-то глупости говоришь. Лишь бы сказать.

— Я не возненавижу тебя, — сообщил он. — Я, кажется, все еще тебя люблю. Сколько времени уйдет, чтобы разлюбить, не знаю, но думаю, немало. Впрочем, это уже моя беда. Не волнуйся, Терри, ты больше не услышишь от меня ни единого жалобного слова, ты вольна сорваться с этого острова так же внезапно, как примчалась сюда. Нет, не перебивай меня, дай договорить. Возможно, я еще не раз прокляну тебя за то, что завладела моим сердцем — или позволила отдать его тебе, — а потом ускользнула. Но жаловаться мне не на что, теперь я понимаю. До сих пор во мне говорил глупый мальчишка, а теперь я должен посмотреть глазами зрелого мужчины. Ты многое дала мне Терри, даже за это короткое время, и мне следует тебя поблагодарить. Спасибо тебе, любимая. Видишь, я благодарен тебе. И если нам повезет с Затерянным, я сам вручу тебе твою долю.

— Билл, это смирение еще хуже, чем гнев. Мне тяжело тебя слушать.

— Больше не придется. Я ухожу. Спокойной ночи, Терри. Или надо сказать «прощай»?

— Нет, прощаться будем завтра днем. Билл, мне очень жаль. Ты замечательный. А я никудышная.

Она поцеловала его.

Какое-то время после возвращения в номер Уильям держался неплохо — спасало упоение собственным благородством, рожденное последней речью. Но постепенно ореол романтического героя померк, и Уильяма потянуло в трясину глубочайшей жалости к себе.