Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона

Он с восторгом поддержал меня, потому что та жратва доконала его тоже.

Тем и кончилась наша наивная вылазка в красивую жизнь. Мы отправились домой. А дома было полно вещей, которые можно взять в рот.

Генри приготовил плов из бульгура, я сделал салат, мы сели и отлично поели, и тут же вертелись сестры, говорили, что у них получилось бы лучше и если впредь мы не будем ужинать в городе, то они все приготовят к нашему приходу, но мы велели им даже близко не подходить к этим делам: сами управимся. В конце концов, они ведь тоже работали: старшая — секретаршей в конторе Готтчолка, младшая — в магазине Вулворта. Они обе еле до дома добирались от усталости, и мы хотели, чтобы они немного расслабились, поиграли на пианино, попели, а мы тем временем постряпаем.

Когда в тот вечер в половине одиннадцатого вернулась мать, ей попалась на глаза сковородка. Там еще оставалось немного бульгура, она подлила йогурта и спросила:

— Кто готовил этот бульгур?

— Я, — сказал Генри.

— Где ты научился готовить такой хороший бульгур, Генри?

— Здесь, где же еще. Это очень просто.

Действительно, все было просто. Надо иметь сообразительную голову и пустой желудок.

Еще быт случай: однажды мы выбросили доллар и девяносто пять центов на мороженицу — и, конечно, дали маху. Возни много, а мороженого мы так и не попробовали. Мы вернулись к лимонаду и холодному арбузу, который никогда не подведет.

Что до меня, то летним вечером я ни на что не променяю прохладную гроздь винограда, простой хлеб, белый сыр, мяту, стручок перца, головку лука, помидоры, огурцы и холодную воду.

В доме на авеню Сан-Бенито мылись в закуточке на заднем крыльце — там на дощатом полу стояли большая лохань и унитаз. Доски были старые, ходили под ногами, и зимой снизу пронзительно дуло. Крана с горячей водой не было, даже бака для горячей воды не было. Воду грели на плите в кухне. Процедура мытья быта такая же, что на нашей древней родине, за этим следила Люси, которая одно время была банщицей. Пока мы, так сказать, не стали мужчинами, она сама мыла моего брата и меня, если ей случалось загоститься у нас, а это случалось довольно часто, поскольку мою мать она любила больше, чем двух других дочерей, любила поболтать с ней, беззлобно перемыть кому-нибудь косточки, что-нибудь вспомнить, что-нибудь спеть, посплетничать, высмеять какого-нибудь дурака и нахала. А когда наконец мы стали мужчинами, она сказала:

— Ну, вырос наконец… Нагнись пониже, бесстыдник, когда я тру тебе спину.

Спину она обрабатывала едким хозяйственным мылом «Фелс-нафта» и грубой суконкой, потом, в пору благосостояния, мыло стало получше сортом — «Белый король», а когда дела снова пошли скверно, мы уже пользовались «Палмоливом».

Мылись обычно не чаще одного раза в неделю. В этом был свой смысл: трудно накипятить сразу столько горячей воды, а кроме того, часто мыться считалось вредным для здоровья. В теле закупорен дух, и от ежедневного мытья он выдохнется.

В лохани стояла резная деревянная скамеечка, какие бывают в банях у нас на родине, и на эту скамеечку моющийся садился. Перед ним был оцинкованный таз, в тазу горячая вода — прямо под краном с холодной водой. Случалось, старуха забывала разбавить горячую воду холодной, а может, считала это излишним, но иногда вода была просто кипяток, и тогда я орал и вскакивал. Могло быть и то, что вода была умеренно горячей, но тело мерзло, и она казалась кипятком. И когда я вскакивал, старуха Люси хватала меня рукой за шею и силой усаживала на скамеечку, сокрушаясь, что по глупости надеялась когда-нибудь увидеть меня взрослым и богатым. Она погружала в цинковый таз ковшик и снова окатывала меня горячей водой. Ясно, на этот раз вода уже не казалась кипятком, а может, я притерпелся. В первую очередь мыли голову, причем я имею в виду не волосы, которых всегда была порядочная копна, — я имею в виду лицо, глаза, нос, рот, уши, шею. У бабки были грубые, сильные и проворные руки, и она все время бурчала, как странно устроен свет, что в нем уживаются мудрость и глупость. Голову она мылила дважды и дважды ополаскивала, после чего наставала очередь спины, которую она скребла до красноты. Потом завладевала моими руками, осуждающе брюзжа: «Кожа и кости, палки какие-то. Такуи, почему он у тебя такой худющий?» На материн ответ она, конечно, не рассчитывала, потому что та кипятила в кухне воду. Вода, собиравшаяся в лохани, была грязной, грязь оседала на дне. Если грязи было мало, старуха не на шутку тревожилась, полагая, видимо, что не те уже у нее руки, чтобы отмывать мальчишек, а если грязи набиралось много, она удовлетворенно урчала:

— Видал? Видал, сколько грязи? Хватит на маленький виноградник аликанте.

Когда ее сын Арам заводил разговор о своих виноградарских делах, она запоминала слова и потом ими пользовалась. Ей, например, просто нравилось, как звучит слово «аликанте». Оно хорошо звучало по-армянски, во всяком случае, на том армянском, каким она пользовалась, а это был язык особенный, изобиловавший всяческими ошибками и новшествами. В возбужденном состоянии она придумывала слова и даже целые фразы. Самая трудная часть мытья считалась оконченной, когда она начисто отполаскивала суконку, мылила ее и совала мне в руки, буркнув: «Мой причинное место». И на минуту отворачивалась от меня или просто уводила в сторону глаза, мурлыча под нос, что придет на память: суровый псалом балбесов, как она называла протестантов, либо армянскую патриотическую песню, либо собственную вариацию на тему «Храни огонь в домашнем очаге». Все это представление она устраивала ради собственного удовольствия и чтобы развлечь вас, если вы на это способны, а главное, чтобы потешить Всевидящее Око, Свидетеля, которому она была предана всей душой, который был ее единственной опорой.

— Ля-ля-ля, теперь ноги, и почище, им от тебя достается.

И наконец завершающее всеобщее омовение: старуха медленно выливает на голову ковш воды, выдыхая: «А-ах». Это не «ох», которое с тоской выдыхают на дюжине языков. «А-ах» — значит хорошо, очень хорошо, лучше не бывает. И появляется большое теплое полотенце, энергично растираемся в четыре руки, и я стремительно бегу через выстуженное крыльцо в теплую кухню.

А там уже ждет большой стакан холодной воды, подслащенной тремя чайными ложками сахарного песку. Вкуснее питье трудно вообразить. Это называлось «шарбат» и, видимо, вело происхождение от шербета, а может, наоборот, Я и собственных детей еще малышами приучил к этому ритуалу. Если взрослые забывали, то сын или дочь обязательно спросят: «А где мой шарбат?»

Несмотря на вопли и шлепки, как в цирке, банный день был благословенным днем. После мытья полностью менялось белье: свежевыстиранное и выглаженное нижнее белье, свежевыстиранные, аккуратно заштопанные, без единой дырочки, толстые носки, свежевыстиранная и выглаженная голубая хлопчатобумажная рубашка, свежевыстиранные и выглаженные голубые брюки. И все это крепко пахло хорошим хозяйственным мылом. Волосы сушились на кухне и без всякой смазки зачесывались назад. Зачем смазка? У волос есть своя. Мне суют в руки ножницы, и я стригу ногти на ногах, потом бабка либо мать, если на этот раз бабка не гостит у нас, стрижет мне ногти на руках, и обязательно стрижет так коротко, что потом целый день палец-другой на каждой руке болит.