Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона

— Ты думаешь, ты ей не понравился?

— Не думаю, а знаю.

— А почему?

— Видишь ли, — сказал Лу, — собаки доверяют своему чутью. Они могут и ошибаться, но большей частью угадывают. Я обходил этот участок за два часа до тебя. Несколько раз я видел, как эта собачка принюхивается издали, решая, можно ли ей подойти и завязать со мной дружбу. Понимаешь, так и не подошла. Принюхалась ко мне, и я ей не понравился.

— Чем же ты это объясняешь?

— Собаки ищут, кто им по душе. Для себя-то я хорош, а для собак, видно, не очень. А ты, видно, хорош и для себя и для собак. А коли так, значит, ты славный малый, и поэтому я хочу с тобой поговорить.

— Хорошо, я слушаю.

— Прежде всего никому не рассказывай, что здесь произошло между мной и сержантом. Я уложил его спать, и все в полном порядке. Теперь он будет с нами по-хорошему. Он с нами, правда, и прежде по-свински не обращался, да только никогда не мешает иметь какую-нибудь заручку против того, кому завтра может взбрести в голову стать свиньей. Какалокович парень хороший, но служба есть служба, и время от времени ему приходится назначать нас в наряды — сам знаешь: дневальным по линейке, по казарме, по кухне, в караульную команду и все такое прочее.

— По-моему, дневалить нужно всем по очереди.

— Ну да, ты же пай-мальчик, — сказал Лу. — Конечно, по-твоему, каждый должен нести свой наряд. Поэтому собачонка тебя и полюбила. А вот я не верю этому. Я знаю, что каждый ловчится уйти от наряда. И мне это покою не дает, потому что ничто на свете мне так не противно, как оказаться в дураках.

— Что ты хочешь этим сказать?

— В войну все должны нести свой наряд, все и каждый, если только он не увиливает. Я-то вот в армии, а ведь я знаю многих, кто должен быть в армии, а их там нет и в помине.

— Как же это?

— Они люди умные, не какие-нибудь простачки, — сказал Лу. — Когда разгорится война, каждый мужчина в стране должен участвовать в ней, особенно люди с мошной, у которых есть что терять, а вот они-то как раз в войне и не участвуют. Им надо, чтоб ты да я воевали, а сами они только еще больше наживаются за наш счет. Им наплевать, скольких бы из нас ни убили, лишь бы им своего не потерять да еще прибавить малую толику. Зато ведь они ужас какие патриоты — в десять раз больше, чем мы с тобой. Войну они любят, это мы ее ненавидим. Почитывают о войне в газетах да журналах и знают о ней куда больше, чем мы. Они и о других войнах знают все что надо. Они их изучают, чтобы узнать, как лучше делать деньги на этой войне.

— Есть, видно, люди, для которых деньги важнее всего.

— Много таких, — сказал Лу. — Чересчур даже много. Но они не только за деньгами гонятся. Они используют войну, чтобы заполучить еще и другое: побольше власти, веса, известности. А мы, солдаты, превращаемся в стадо: за пять шагов не отличишь одного от другого. Но к черту все это. Я хотел с тобой поговорить вот о чем.

Несколько мгновений мы шагали молча, а потом он сказал:

— Я хочу уйти из армии. Я знаю, как это сделать. Но мне нужно немножко помочь, и я прошу тебя это сделать.

— Не смогу я, что ты, — отвечал я. — Нас обоих расстреляют за такие дела.

— Не думай, что я останусь перед тобою в долгу, — сказан Лу. — Я тоже для тебя что-нибудь сделаю.

— Нет, не могу, — сказал я. — Пусть я, по-твоему, простачок, но я служу в армии и не стану жульничать.

— Ну а если это не жульничество?

— Нет, жульничество, — сказал я. — Я ведь вижу.

— Ладно, — согласился Лу. — Допустим, что придется немножко сжульничать. А ты думаешь, в армии, в правительстве, да и по всей стране — всё по-честному? Жульничество сплошное кругом — так оно было, так и будет всегда, пока люди такие, как есть. Все люди — дерьмо.

— Может быть, но не всегда.

— Да и я не всегда, — сказан Лу. — У меня жена, я ее люблю, она — все для меня. Сидит теперь дома и плачет целыми днями. Да ребят у меня трое, я их тоже люблю. Не такая уж я дрянь, когда я с женой да с детьми. Мне сорок лет. Не понравился я там у нас, по соседству, одному сукину сыну — он и загнал меня в армию. Пронюхал, что я отложил немного деньжат про черный день, и решил, что семье моей хватит лет на пять-шесть, чтобы прожить без нужды. Вот он и сговорился с другими такими же сукиными сынами, и решили они меня сцапать, забрать в солдаты — в наказание. Страна воюет, все взбудоражены, сотни тысяч людей идут в армию — так они решили, почему бы и мне не пойти. Один из них — грошовый адвокатишка, другой — хвастунишка судья, третий — делец копеечный, — так ведь они у руля, и что ни скажут, все выйдет по-ихнему. Толпа — за них, а что я людям? И бросили меня в армию, как вора в тюрьму. Правда, я кое в чем согрешил, но ни гроша ни у кого не украл за всю жизнь. Долги отдавал. Любил жену, детишек растил.

— А чем ты занимался до того, как попал в армию?

— Всем понемножку, — сказал Лу, — Держал бар на Пасифик-стрит в Сан-Франциско. Там у меня в задней комнате шла небольшая игра. Да девушки знакомые были, охотницы до легкого заработка.

— Это какого же легкого заработка? — спросил я.

— Сам понимаешь какого, — сказал Лу.

И верно, я понял. Может быть, я должен был почувствовать отвращение к такому человеку: прохаживается со мной и рассказывает о себе разные такие вещи — сначала про жену и детей, а потом — эти штучки. Но, видно, я и сам человек не очень порядочный, потому что отвращения к нему не испытывал. Может быть, потому, что я видел, что Лу мне не лжет, а говорит всю правду, и я не мог не восхищаться такой откровенностью. Да занимайся я такими вещами, мне бы наверняка было стыдно признаться кому-нибудь. Я бы наверняка соврал или умолчал об этом, а Лу не лгал, говорил всю правду. Я подумал, что если бы все говорили правду вот так напрямик, не скрывая, кто кем был и что делал, то мир стал бы чуточку лучше, и, может быть, поэтому Лу не вызывал во мне отвращения. Хотя я не вполне уверен. Может быть, все-таки я не испытывал к нему отвращения просто потому, что и сам я по натуре человек непорядочный.

— Ну, так что ты хочешь, чтоб я сделал? — спросил я.

— Ты мне сначала скажи, что я могу сделать для тебя?

— Ну, что ты! Ничего мне от тебя не нужно, но если я могу для тебя что-нибудь сделать, за что меня не расстреляют, я, наверно, сделаю. Детишек твоих как зовут?

— Старшего — тоже Лу. Потом идет девочка, Роза, потому что так зовут мою мать. А третий, совсем крошка, двухлетний — Майкл, потому что так звали моего деда.

— А жену твою как зовут?

— Марта.

— Так что ты хочешь, чтобы я сделал, Лу?

— Видишь ли, я должен заступить на этот пост в четыре утра.

— Так.

— Но меня в это время не будет ни в караулке, ни здесь.

— А где же ты будешь?

— Сбегу, — сказал Лу. — Дня через два-три меня разыщут. А я ничего помнить не буду. Тогда станут выяснять кто меня видел последний. А это окажешься ты. Когда я укладывал сержанта в постель, я боялся, как бы кто меня не увидел, думал, не пришлось бы отложить это дело, но никого поблизости не было. Все спали, никто меня не видал. Вот возьми, это бумажки сержанта. Все до единой. Я хочу, чтобы ты отдал их ему утром, и все. Если он поинтересуется, как они к тебе попали, напомни ему, что он был пьян, возвращался в казармы и не ответил на оклик, так что ты его чуть не застрелил, да хорошо — вовремя узнал. Скажи ему, что он не хотел идти домой, пока ты не возьмешь на сохранение его вещи. А теперь ты их ему возвращаешь.