Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона

— А если он вспомнит, что ты укладывал его в постель?

— Вспомнит, да не слишком ясно, — сказал Лу. — Это-то мне и нужно. Будто бы и вспомнит, да не захочет дела поднимать.

— А вдруг он заявит, что его кто-то уложил спать?

— Он был пьян. Ему это привиделось. Да никому он об этом не скажет. А вот когда ты отдашь ему эти бумажки, он может отвести тебя в сторонку и спросить. Скажи ему, что он дал тебе бумажки и пошел домой.

— Ну а если он только поглядит на меня и ничего не скажет?

— Тем лучше. Может случиться, что никто тебя ни о чем и не спросит, — тем лучше.

— Думаешь, у тебя это выйдет?

— Должно выйти, — сказал Лу. — Жена плачет целыми днями. Мне брат описал все как есть. Ну а жена — она пишет только красивые письма: мол, все прекрасно. Пишет мне неправду и молится за меня каждое утро и вечер.

— Молится?

— Ну конечно, — сказал Лу.

— А куда ты пойдешь? Где будешь скрываться?

— Лес этот видишь?

— Ну да.

— Был там когда-нибудь?

— Был.

— Так вот, — сказал Лу, — несколько дней и ночей я проведу в этом лесу.

— А еды ты себе приготовил?

— В еде я не нуждаюсь. Человек, потерявший голову от тревоги за жену и детей, не берет с собой завтрака.

— Так что я должен сделать? Отдать Какалоковичу эти бумажки — и все? Так, что ли?

— Да. А если кто-нибудь спросит, принимал ли ты от меня этот пост, скажи — да. Ведь это правда. Если спросят, садился ли я на грузовик, чтобы ехать в караульное помещение, скажешь — нет. И это правда. Может быть, ты видал, как я пошел по направлению к казармам? Да, видал. Ты увидишь, как я пойду туда через несколько минут, так что это тоже будет правда.

Лу подождал немного и спросил:

— Хочешь для меня это сделать?

— Хотеть не хочу, говоря по правде. Никогда я ни в чем дурном не участвовал. Боюсь, что и солгать по-настоящему не сумею. Я ненавижу ложь. Когда мне кто-нибудь лжет, меня тошнит, не знаю отчего.

— Хорошо, я вернусь в караулку, — сказал Лу. — И забудем об этом. Я понимаю твое состояние. Католик я неважный, но не такой уж плохой, чтобы не уважать человека честного.

— Да я не договорил, — сказал я. — Я не хочу этого делать, но сделаю. Постараюсь держаться правды, но если придется солгать, ну что ж — наверно, солгу.

— Надеюсь, тебе лгать не придется, — сказал Лу. — Вовек не забуду твоей услуги.

И вот он ушел по направлению к казарме, и я опять остался один. Я думал, прошла уйма времени, но было только двадцать пять минут второго, так что до смены оставалось еще тридцать пять минут.

Оставшись один, я начал досадовать, что вошел в сговор с Лу, но я знал, что я его не предам, что бы со мной ни случилось, и от этого расстроился еще больше. Итак, я лжец. Я сделаю все, как просил меня Лу, буду отвечать на вопросы — когда правду, а когда и нет. Но после того, как Лу освободится из армии — если это ему удастся, — вот что я сделаю: я пойду и заявлю на себя.

Но как мне это сделать? Если я скажу, что я лжец, меня спросят, в чем я солгал, и тогда мне придется сказать, что я лгал про Лу Марриаччи. И тогда за ним пошлют — а он будет в это время дома, с семьей — и доставят его с позором обратно в часть или посадят в тюрьму.

Нет, я уже никогда не смогу сказать правду. Слишком уж многие из-за меня пострадают, если я стану говорить правду после того, как солгу. Пострадают Марта Марриаччи и двое ее сыновей, Лу и Майкл, и ее дочка Роза. Я останусь лгуном на всю жизнь, вот и все.

Словом, я почувствовал себя таким несчастным, что слезы выступили у меня на глазах, и я подумал — уж лучше бы мне не родиться. Стоит ли жить, если ты лжец?

И тут я заплакал, как плакал, бывало, шестилетним мальчишкой — тихо и жалобно, — ведь не с кем даже поговорить.

Плакал я, плакал и вдруг слышу: кто-то идет по дороге. Я так был расстроен и сердит на себя, что возненавидел весь мир и особенно того, кого надо было окликнуть. Я уж больше не боялся, мне было все равно, что случится. Пускай меня даже убьют — тогда по крайней мере не придется лгать, а Лу будет знать, что я его не предал.

Я так злобно закричал:

— Стой! Кто идет? — что человек едва не упал.

Он остановился как вкопанный.

— Полковник Ремингтон, — отвечал человек, и, ей-богу, это был он, собственной персоной.

Он был пьян.

А мне было все равно, полковник или не полковник, я был здорово раздосадован. В один прекрасный день этот самый человек — этот старый индюк, нализавшийся в городе, как какой-нибудь Какалокович, как всякий обыкновенный рядовой, — возьмет и подвергнет меня мучительному допросу, который навсегда меня опозорит. Ладно же, я тебе покажу! Я приказал ему подойти и предъявить удостоверение, и он подчинился. Когда все формальности были закончены и полковник мог следовать дальше, он посмотрел на меня и сказал:

— Рядовой Джексон, не так ли?

— Да, сэр.

— Право, я вами горжусь. Отличное несение караульной службы — ничего лучше не видел. Упомяну об этом утром вашему ротному командиру. Пока такие молодцы, как вы стоят на страже у ворот нашей великой родины, американцам нечего тревожиться за свою безопасность. Доблесть нашей нации, рядовой Джексон, живет в мужественных, бравых сердцах таких молодцов, как вы, а не в жиденьких, слабых сердечках таких людей, как…

Я думал, он будет правдив и скажет: «таких людей, как я сам», но он сказал:

— Как Бенедикт Арнольд.

Ну. я не исследовал Бенедикта Арнольда и не знаю, жиденькое у него сердце или нет, но что до меня, то полковник был совершенно прав.

— Да, сэр, — сказал я.

— К тому же, — продолжал полковник, — мы будем бить врага до тех пор, пока не поставим его на колени и не сотрем коррупцию с лица…

Полковник, видимо, хотел сказать «с лица земли», но вдруг оказался не в силах договорить фразу, которую так легко было кончить. Я уже готов был сделать это за него, но тут он скорчил гримасу, будто вспомнил что-то очень противное, и шепотом начал ругаться:

— Грязная, дрянная провинциальная девка…

Из этого я заключил, что полковник тоже был повинен в половых сношениях не при исполнении служебных обязанностей, подобно сержанту Какалоковичу, и, быть может, с той же самой девицей, поскольку Какалокович вернулся домой значительно раньше.

Я не хотел быть невежливым, но мне показалось, что, если я хочу оправдать его высокую похвалу, я должен возвратиться к исполнению своих обязанностей, и поэтому я сказал:

— Покойной ночи, сэр, — и зашагал прочь.

А полковник, видно, был немножко не в себе с перепою или еще с чего-нибудь, потому что вдруг стал говорить речь, ужасно похожую на ту, которую однажды произнес по радио президент Соединенных Штатов. Полковник повторял речь президента слово в слово, таким же точно тоном и вообще старался походить на президента. Мне и раньше приходилось слышать, как это делают наши солдаты. Почти каждый солдат в нашей армии любит изображать президента, особенно когда тот говорит, что был на войне, видел мертвые тела американских солдат, ненавидит войну и заверяет американских отцов и матерей, что уж он-то позаботится о том, чтобы их сыновьям не пришлось идти на войну, и так далее, и тому подобное. Каждый солдат в нашей армии, который слышал эту речь, хорошо ее помнит и подчас передразнивает президента или хотя бы повторяет его речь про себя. Я тоже часто повторял про себя эту речь, но ничуть не сердился на президента, а только удивлялся, как это вдруг все обернулось, что даже величайший народный избранник не в силах больше управлять событиями — никто на свете не способен остановить войну, даже президент Соединенных Штатов, политический вождь самого великого, сильного, богатого, свободного и передового народа в мире.