Алан Милн - Слишком поздно

В Вестминстере не изучали такого предмета, как «английская литература». За семь лет мне ни разу не задавали написать сочинение. В колледже было литературное общество, и на шестой год учебы я в него вступил. По пятницам мы читали вслух пьесы Шекспира, и на наших чтениях присутствовали куратор колледжа Квин с женой. При миссис Рейнор (которая наверняка знала о таких вещах побольше нашего) мы старались пропускать самые вольные пассажи и грубые словечки, что иногда ставило нас в неловкое положение, поскольку куратор следил за нами по книге и сразу замечал, что именно мы выпускаем. Он наверняка задумывался: неужели Шекспир имел в виду именно то, что, судя по всему, подумал Дженкинс? Особенно трудным испытанием для нашей рыцарственности стал «Отелло». Не знаю, право, удалось ли нам оставить миссис Рейнор в счастливом неведении.

Кроме того, соприкасаться с миром драмы нам случалось на уроках латыни. Вряд ли страсть к театру может зародиться от школьной постановки «Девушки с острова Андрос» или «Братьев» Теренция, с какой стороны рампы ни смотри. По крайней мере со мной такого не произошло. Я уже описывал свой первый сценический опыт. Второй раз я вышел на сцену в эпилоге к латинской пьесе. В 1893 году много говорили о попытке какого-то французского исследователя научить мартышек французскому языку. Мы с Кеном изображали двух таких необразованных мартышек, способных неразборчиво лопотать нечто отдаленно напоминающее французский. Строго говоря, это была роль без слов. На следующий год я уже один, без Кена, выступил в роли мальчишки-газетчика, выкрикивающего «Omnes victores» [15] «Одержал победу над другими победителями». (Цитата из речи Цицерона по поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла.) . Роль требовала не столько актерских способностей — ими я не отличался, — сколько маленького роста. Затем я надолго расстался со сценой и только в 1899 году получил свою первую и единственную настоящую роль. Я играл раба по имени Гета — выбегал к рампе, оттолкнув по дороге старичка, которого с невероятным изумлением должен был заметить по окончании монолога, и выпаливал незабываемые слова (до сих пор помню): «Nunc illud est, cum si omnia omnes sua consilia conferant, atque huic malo salutem quaerant, auxili nil adferant»** [16] «Дела какие! Если всем собраться на совет сейчас, ища спасенья от беды, которая обрушилась на нас на всех: и на меня, и на хозяйку с дочерью, триста путей к спасенью не нашли б!» (Комедия Теренция Афра «Братья», перевод А. В. Артюшкова.) . В таком духе я продолжал довольно долго, расхаживая по авансцене, словно голодный, и не сводя глаз со зрителей, чтобы чуть позже мое удивление при виде старого джентльмена выглядело более натуральным. А когда я останавливался перевести дух, старичок, прятавшийся посередине сцены, привлекал к себе внимание громким покашливанием, и в конце концов наступал великий момент. Произнеся по-латыни нечто вроде: «Так, пожалуй, мне пора» — я оборачивался… Далее следовало то, что удачно названо «драматической развязкой». «Генри! Это ты?» — восклицал я. То есть на латыни, конечно, его звали Сосия или Мицион, а я был всего-навсего рабом… Скорее всего я говорил: «Hem, peril!», что приблизительно означало: «Нас застукали!» Странно, что я так ясно помню мелкие подробности своей роли, а общий сюжет совершенно забыл. Интересно, у других актеров так же? Словом, я застывал как громом пораженный, а тем временем Микион (или Демея) сообщал публике, что, нечаянно подслушав, как я откровенничаю наедине с собой, получил достаточно материала для событий следующего акта. Затем он с достоинством удалялся, а вслед за ним и я. Больше я на сцене не появлялся. Да и зачем? После моего выступления успех пьесе был обеспечен.

Все это никого не могло увлечь, а с английским театром мы слишком редко сталкивались и просто не успевали поддаться его очарованию. Первая увиденная мною пьеса — мелодрама «Друзья детства» в театре «Адельфи» (с участием Уильяма Терриса и Джесси Милуорд). В те выходные мы гостили у долготерпеливого доктора Мортона, который понимал нас как никто. Обычно он сразу сообщал нам время обеда и ужина и напоминал, где находится ванная, после чего предоставлял нас целиком и полностью самим себе в комнате под самой крышей с огромным запасом книг. В тот раз он еще и пригласил нас пойти вместе со всей семьей в театр. Пришлось признаться, что в свои шестнадцать и пятнадцать лет мы ни разу не были в театре. Доктор Мортон удивился и сразу же начал колебаться. А наш отец не рассердится? Пьеса совершенно невинная.

Мы были уверены, что отец не рассердится. Правда, в следующем воскресном письме отцу Кен не преминул уточнить, что, хотя спектакль нам очень понравился, он не оставил неизгладимого следа в наших душах. Души остались незапятнанными.

За время учебы в Вестминстере я побывал в театре еще три раза. Смотрел «Фиородору», «Греческую рабыню» (с Марией Темпест и Летти Линд) и «Персидскую розу». На первые две меня брали с собой взрослые, а на третью мы отправились вдвоем с другим мальчиком в одну дождливую среду. Во избежание лишних недоразумений мы отпросились на лекцию в Политехническом институте. Когда вернулись, посмотрев «Персидскую розу», куратор нашего колледжа спросил, о чем была лекция. Мы ответили, что она называлась «Наш военно-морской флот сегодня и всегда» (мне показалось, что это замечательное название для лекции). На самом деле называлась она просто «Наш флот», объявление в газете напечатали неточно.

В школе не требовали сочинений в прозе, однако нам полагалось ежегодно совершать небольшой экскурс в поэзию. В последнюю субботу летнего триместра для старшекурсников устраивали развлечение, именуемое «Дикламация» (пишу через «и», чтобы точно передать произношение). Младшекурсники читали разоблачительные стишки готовым к выпуску старшим, которые весь предшествующий год их тиранили. Старшекурсники, вальяжно раскинувшись, устраивались на полу за столиками, уставленными множеством фруктов (и фруктовых напитков) по сезону, а дрожащий младшекурсник возносился под самый потолок на специально для этого возведенном помосте (стол ставился на стол, а на него громоздилась башня из стульев). В левой руке декламатор держал зажженную свечу, в правой — листочки со стихами. Другого освещения в комнате не было. У каждого старшекурсника под рукой стояла тарелка с маленькими твердыми имбирными печеньицами. Одаренному красноречием первокурснику могло показаться, что это прекрасная возможность отплатить за все старшим, на самом же деле это была прекрасная возможность поразвлечься старшекурснику, одаренному талантом кидаться имбирным печеньем. Единожды рискнув прочитать хулительные вирши о помощнике старосты, у которого вдруг оказалось куда больше друзей среди однокашников, чем можно было подумать, начинающий автор понимал, что никакая критика в грядущем ему не страшна. Пусть профессионалы швыряют в беднягу грязью, а зоилы-любители бросаются тухлыми яйцами — по крайней мере имбирным печеньем в него уже никто не запустит. Быть может, подсознательно именно это и толкнуло меня на стезю драматурга.