Алан Милн - Слишком поздно

Сейчас «дикламацию» отменили. То ли кто-то свалился с помоста (и ничего удивительного), то ли кому-то выбили глаз печеньем или от упавшей свечи начался пожар — мне рассказывали, но я забыл. Матери вздохнут свободней, отцы скажут, что люди измельчали, а по-моему, для сатиры в целом потеря невелика. Уровень стихов не превышал среднего уровня школьной латыни. Лишь бы размер не слишком нарушался, и ладно.

Мы писали домой каждое воскресенье. Поскольку события у обоих происходили примерно одни и те же, мы делили между собой темы. Например, Кен рассказывал о погоде, а я — о субботнем матче. С годами мы приобрели склонность к украшательству в ущерб фактам, а иногда оживляли свои письма стихотворными цитатами. Однажды я сообщил отцу, не помню уже, по какому поводу, что «есть многое на небе и земле, что и во сне не снилось» [17] Уильям Шекспир «Гамлет» (перевод А. Кронеберга). . Представляю, как он удивился, и не меньше, должно быть, удивилась матушка, когда я в следующем письме уверил ее, что лучше потерять любовь, чем вовсе не любить [18] Из поэмы Альфреда Теннисона «In memoriam». .

Кен делал то же самое куда более изящно и иносказательно. Постепенно в семье укоренилось мнение, что письма брата, если и не достойны публикации в «Панче», то весьма хороши для мальчика его возраста и, по словам отца, «может, из этого что-нибудь да выйдет». Отец ни на минуту не мог бы предположить, что его сын способен зарабатывать на жизнь писательством. Как он позже мне сказал: «Не всем же быть Диккенсами». Однако ему представлялось вполне возможным, что Кен, состоя на государственной службе или где-нибудь еще в том же духе, «иногда прибавит к своему заработку гинею-другую» публикацией статьи в «Спектейторе». И можно будет как бы невзначай показывать эту статью родителям будущих учеников, пока те осматривают гимнастический комплекс.

Между тем пришла пора подыскивать Кену настоящую профессию. Отец уже убедился, что никакой стипендии в университете Кен не получит, и, что еще существеннее, сам Кен убедился, что в свой последний школьный год не будет избран в число помощников старосты. Это было слишком даже для его смирения. Доучиться до седьмого курса и не быть облеченным властью? Лучше уж уйти самому, не дожидаясь такого позора.

Но куда уйти? У Кена не было ни планов, ни честолюбивых замыслов. Барри готовился на будущий год стать юристом. Обучение занимало четыре года — четыре долгих года не нужно задумываться о выборе профессии, не нужно беспокоиться о будущем и никому ничего не нужно доказывать. Все мы были скорее склонны к блаженному безделью, нежели к упорному труду, но меня подгонял дух соперничества, — наследие того детского «я могу», — которого Кен был начисто лишен. Ему передышка в четыре года казалась немыслимым счастьем. Решено, он станет — кем там? — юристом.

В то лето мы с отцом совершили увеселительный — по его замыслу — круиз вдоль побережья Норвегии. Мне было шестнадцать, я только что начал делать некоторые успехи в крикете, я только что начал взрослеть и, словом, был совершенно невыносим. На корабле была одна очень привлекательная барышня — все мужчины толпились вокруг нее. Я обретался где-то на задворках, мечтая удостоиться улыбки. Мечта моя довольно часто сбывалась. В своем бело-розовом галстуке школьной команды и сине-зеленом кепи (цвета команды колледжа) я, должно быть, мог у всякого вызвать улыбку. Барышня сидела на перилах, болтая ногами и весело отбиваясь от наших комплиментов (мои, хоть и безмолвные, были самыми искренними из всех), наши взгляды на мгновение встречались, или ее взгляд падал на мой галстук, и она дарила мне внезапную теплую улыбку, словно делилась какой-то общей тайной. В такие минуты я чувствовал, что мог бы умереть ради нее или даже швырнуть за борт кепи (не с такой, впрочем, легкостью). Была ли то первая любовь? Не знаю. Волнение на море улеглось, ее светлость вышла из каюты, где в одиночестве молилась о скорой смерти, и восхитительное создание — горничная знатной дамы — вернулось к своим обязанностям. Джентльмены были сражены. Они, конечно, притворились, будто знали обо всем с самого начала, просто хотели слегка развеселить милую крошку. Я был скомпрометирован менее других, поскольку восхищался издали. Нимало не смутившись, я обратил свои чувства на другую прелестницу, блиставшую в крикетных матчах, которые устраивали на палубе. Ее звали Эллен. Мы были одних лет. Фамилию я помню тоже, но не стану здесь называть — мало ли, вдруг она сейчас уже не моя ровесница. И лицо я прекрасно помню. Как вы думаете, помнит ли она мое лицо и мое имя? Нет, конечно. О, неверная Эллен! Я не вспоминал тебя с 1898 года, но и не забыл, оказывается.

Когда каникулы кончились, я вернулся в Вестминстер в одиночестве. Теперь я узнал, какие чудесные письма пишет Кен, но они не могли его заменить. Без него оставалось только учиться да заниматься спортом. Так я и делал. Никогда в жизни я не мог бы стать героем школьного рассказа, не был героем и в глазах других школьников (или хотя бы одного школьника), однако в конце следующего летнего триместра я приблизился к этому, насколько вообще возможно. Меня только что приняли в школьную команду по футболу. В предпоследний учебный день в матче против «городских» я вывихнул палец. Подавая практически одной рукой, я выбил высший счет — тридцать девять очков. А на следующий день, красуясь рукой на перевязи, другой рукой я собрал все существующие награды по математике и был утвержден в должности главного помощника старосты на весь будущий год. Ощущение было потрясающее.

Значительно менее потрясающее ощущение я испытал, когда подал заявку на стипендию в Тринити-колледж Кембриджского университета и с треском провалился. Впрочем, это меня не слишком расстроило. Вестминстерская школа давала три стипендии в Оксфордский колледж Крайстчерч. Теперь самым важным было поступить в футбольную команду.

В 1899 году, во время рождественских каникул, я открыл в себе писательский зуд, который больше уж никогда меня не покидал. Не знаю, откуда это во мне взялось, а открытие мое случилось нечаянно и довольно странно. Этой истории я посвящу отдельную главу, хоть она, возможно, того и не заслуживает.

В сентябре 1899 года, накануне Англо-бурской войны, некий англичанин привез из Индии в Уэстгейт жену и детей. Двое мальчиков (восьми и двенадцати лет) поступили в Стрит-Корт, а две девочки (десяти и четырнадцати) — в соседнюю женскую школу. Договорились, что в каникулы о них всех будет заботиться мой отец, а собственные их родители вернулись в Индию.

Я узнал об этом, только приехав домой в декабре. Матушка ненароком упомянула Гиту, а я, весь еще в воспоминаниях о своей роли, немедленно поправил: мол, правильно — Гета. «Nunc illud est, cum si omnia omnes» и так далее. Тут матушка меня перебила, объяснив, что речь шла о старшей из двух сестер, Гите. Младшую звали Ирма. Тогда же нас и познакомили.