Кнут Гамсун - Голод (пер. Химона)

— Даже съ точки зрѣнія санитарнаго вопроса, — сказалъ я и ударилъ его по плечу.

— Извините меня, но я не здѣшній и ничего не смыслю въ санитарномъ вопросѣ,- сказалъ онъ, пристально посмотрѣвъ на меня.

Это совсѣмъ мѣняетъ дѣло, если онъ не здѣшній… Можетъ быть я могу чѣмъ-нибудь ему служить? Быть проводникомъ? Нѣтъ? Это доставитъ мнѣ удовольствіе, а ему ничего не будетъ стоить.

Но человѣкъ во что бы то ни стало хотѣлъ отдѣлаться отъ меня и быстро добѣжалъ черезъ улицу на другую сторону.

Я опять вернулся къ своей скамейкѣ и сѣлъ. У меня было такъ неспокойно на душѣ, а шарманка, игравшая тамъ наверху, еще больше безпокоила меня. Жесткая металлическая музыка, кусочекъ Вебера; маленькая дѣвочка подпѣвала. Флейтообразный, страдальческій звукъ шарманки пронизываетъ, мои нервы начинаютъ дрожать, какъ-будто музыка въ нихъ отзывается. Минуту спустя, я начинаю насвистывать и напѣвать. И что только не приходитъ въ голову, когда голоденъ. Я чувствую, какъ эти звуки овладѣваютъ мною, какъ я таю въ этихъ звукахъ и у меня такое чувство, будто я несусь туда, высоко за горы, туда, въ свѣтящіяся сферы.

— Одну ёру, — говоритъ моя маленькая дѣвочка, пѣвшая съ шарманкой, и протягиваетъ оловянную тарелку, — одну лишь ёру!

— Да, — говорю я какъ-то неувѣренно, вскакиваю и начинаю рыться въ карманахъ. Но дѣвочка думаетъ, что я хочу надъ ней подшутить и удаляется, не говоря ни слова. Это нѣмое терпѣніе было уже слишкомъ мучительно для меня, лучше бы она меня ругала; боль овладѣла мной и я окликнулъ ее. — У меня нѣтъ ни одного хеллера, — сказалъ я, — но я тебя не забуду, можетъ-быть, даже завтра. Какъ тебя зовутъ? А! Красивое имя, я его не забуду. Итакъ, значитъ, до завтра.

Но я понялъ, что она мнѣ не вѣритъ, хотя она не сказала ни слова; и я плакалъ отъ отчаянія, что эта уличная дѣвочка не хотѣла мнѣ вѣрить. Я еще разъ окликнулъ ее; я быстро разстегнулъ свой пиджакъ и хотѣлъ отдать ей свой жилетъ.

— Подойди же, я тебѣ ничего не сдѣлаю. — Но оказалось, что у меня нѣтъ жилета.

Какъ могъ я его искать! Вотъ уже нѣсколько недѣль прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ у меня. Пораженная дѣвочка не хотѣла дольше ждать и быстро убѣжала. И я долженъ былъ отпустить ее. Люди столпились вокругъ меня и громко смѣялись; сквозь нихъ протиснулся полицейскій, пожелалъ узнать, что случилось.

— Ничего, — говорю я, — ровно ничего! Я хотѣлъ только отдать маленькой дѣвочкѣ свой жилетъ… Для ея отца… Надъ этимъ нечего смѣяться, я бы могъ пойти домой и надѣть другой.

— Не устраивайте зрѣлища на улицѣ! — сказалъ полицейскій, — маршъ! — и онъ толкаетъ меня впередъ. — Это ваши бумаги? — крикнулъ онъ мнѣ вслѣдъ.

Да, чортъ возьми, это вѣдь моя газетная статья! Какъ могъ я быть такимъ неосторожнымъ!

Я беру свою рукопись, удостовѣряюсь, что все въ порядкѣ, и иду прямо въ редакцію; на городской башнѣ было теперь 4 часа.

Бюро было закрыто. Я спускаюсь, боязливо, какъ воръ, по лѣстницѣ и стою у двери, совершенно безпомощный. Что теперь дѣлать? Я облокачиваюсь о стѣну, пристально смотрю на камни и размышляю. У моихъ ногъ лежитъ булавка; я нагибаюсь и поднимаю ее. Что, если я отрѣжу пуговицы отъ пиджака? Что бы я могъ за нихъ получитъ? Можетъ-быть, это не принесло бы мнѣ никакой пользы. Что такое пуговицы? Однако я взялъ ихъ, осмотрѣлъ со всѣхъ сторонъ и нашелъ ихъ совсѣмъ хорошими, новыми. Это была хорошая мысль; я ихъ отрѣжу своимъ перочиннымъ ножомъ и отнесу въ погребокъ „дяденьки“… Надежда заложить пуговицы оживила меня, и я началъ отпарывать одну пуговицу за другой, при чемъ я велъ слѣдующій разговоръ самъ съ собой:

„Да, видите ли, ему приходится немного трудно, это временное затруднительное положеніе… Вы говорите, онѣ ношены? Не болтайте вздоръ!

Я хотѣлъ бы видѣть, кто свои пуговицы менѣе изнашиваетъ, чѣмъ я. Я всегда хожу съ разстегнутымъ пиджакомъ, долженъ вамъ сказать; это моя привычка, моя особенность. Нѣтъ, нѣтъ, если вы не хотите, тогда… Но неужели я не могу получить за нихъ и 10 ёръ? Но, Боже мой, кто же говоритъ, что вы должны? Вы можете заткнуть свой ротъ и оставить меня въ покоѣ… Да, да, да, позовите полицію! Я подожду здѣсь, пока вы позовете полицейскаго. Я ничего у васъ не украду… Ну, до свиданія, до свиданія! Мое имя Тангенъ; я немножко покутилъ…“

Кто-то спускается по лѣстницѣ; я тотчасъ же вернулся къ дѣйствительности; узнаю человѣка съ ножницами и сую пуговицы въ карманъ. Онъ проходитъ мимо, не отвѣчая даже на мой поклонъ, очень заботливо разглядывая свои ногти. Я задерживаю его и спрашиваю о редакторѣ.

— Его нѣтъ.

— Вы лжете! — сказалъ я; и съ нахальствомъ, удивившимъ меня самого, я продолжаю:- я долженъ съ нимъ поговорить о неотложномъ дѣлѣ. Нѣкоторыя сообщенія изъ Штифтсгардена.

— Но развѣ вы не можете мнѣ этого сказать?

— Вамъ? — возразилъ я и осмотрѣлъ его съ ногъ до головы.

Это помогло. Онъ тотчасъ пошелъ со мной назадъ и открылъ мнѣ дверь. Сердце у меня сжималось. Я стиснулъ зубы, чтобы пріободриться, постучалъ и пошелъ въ бюро редактора.

— Здравствуйте! А, это вы, — сказалъ онъ любезно, — пожалуйста, садитесь!

Мнѣ было бы легче, если бъ онъ указалъ мнѣ на дверь; слезы готовы были навернуться на глаза, и я отвѣчалъ.

— Пожалуйста, извините меня…

— Садитесь, — повторилъ онъ.

Я сѣлъ и объявилъ, что у меня опять есть статья для него и мнѣ ужасно хотѣлось бы, чтобы она попала въ газету. Я очень много работалъ надъ ней, она стояла мнѣ большого напряженія силъ.

— Я ее прочту, — сказалъ онъ и взялъ ее. — Вы, вѣроятно, прикладываете стараніе ко всему тому, что пишете, но вы черезчуръ рѣзки. Если бы вы были болѣе разсудительны! Черезчуръ лихорадочны! Но я прочту вашу статью! — и съ этими словами онъ повернулся къ своему столу.

Я продолжалъ сидѣть. Могъ ли я попросить у него крону? Объяснить ему, почему я пишу такъ лихорадочно? Онъ, навѣрно, мнѣ поможетъ. — это были для него не впервые.

Я поднялся. Гм… Но, когда я послѣдній разъ былъ у него, онъ жаловался на недостатокъ денегъ, даже куда-то посылалъ кассира за моимъ гонораромъ. Можетъ-быть и теперь дѣло такъ обстоитъ. Нѣтъ, не нужно этого дѣлать. Развѣ я не видѣлъ, что онъ въ самомъ разгарѣ работы?

— Что прикажете? — спросилъ онъ.

— Ничего, — отвѣтилъ я, стараясь говорить спокойнѣе. — Когда я могу навѣдаться?

— Ахъ, когда вы будете проходить мимо, — отвѣчалъ онъ. — Такъ, черезъ нѣсколько дней.

Я не могъ произнести своей просьбы; любезность этого человѣка совсѣмъ очаровала меня, и я хотѣлъ показать, что умѣю цѣнить людей. Лучше погибнуть съ голоду. Съ этимъ я вышелъ.

Даже тогда, когда я уже вышелъ и снова началъ испытывать мученія голода, я не раскаивался, что оставилъ бюро, не попросивъ кроны. Я вытащилъ изъ кармана вторую стружку и сунулъ ее въ ротъ. Это опять помогло. Почему я не дѣлалъ этого раньше? „Постыдись, — сказалъ я громко. — Неужели ты могъ подумать о томъ, чтобъ попросить у этого человѣка крону и этимъ привести его въ затруднительное положеніе“. И я даже сталъ читать себѣ нотацію по поводу моей подлости, которую я хотѣлъ совершить. „Это Богъ знаетъ, что такое! — сказалъ я. — Обивать человѣку пороги и чуть не царапать ему глаза, только изъ-за того, что тебѣ нужна крона, несчастная собака! Маршъ! Скорѣй, скорѣй, ты, негодяй! Я тебя проучу!“