Кнут Гамсун - Голод (пер. Химона)

Я уже больше ничего не соображалъ о ней; она совсѣмъ не хороша… Фу, чортъ возьми, какъ она подурнѣла. Очень возможно, что она посмотрѣла на меня; ничего нѣтъ удивительнаго, можетъ быть ее мучаетъ раскаяніе. Однако, это еще не поводъ, чтобы кланяться ей, тѣмъ болѣе, что за послѣднее время она такъ поотцвѣла. Пусть «герцогъ» оставитъ ее у себя. На здоровье! При слѣдующей встрѣчѣ ни за что не поклонюсь, но пройду мимо съ гордой осанкой. Напрасно я не посмотрѣлъ на нее косо въ эту минуту; ея пристальный взглядъ и ярко-красное платье вполнѣ оправдали бы меня. Да, это легко могло бы случиться. Ха-ха! То-то было бы торжество. Если не ошибаюсь, я въ состояніи окончить свою драму въ теченіе этой ночи, а черезъ недѣлю эта особа будетъ сидѣть у меня на колѣняхъ со всѣми ея прелестями, ха-ха, со всѣми ея прелестями.

— Прощайте! — сказалъ я коротко.

Но «Дѣвица» задержалъ меня и спросилъ:

— Чѣмъ вы теперь занимаетесь?

— Чѣмъ занимаюсь? Пишу, разумѣется. Чѣмъ же мнѣ еще заниматься. Я теперь пишу большую драму «Крестное знаменіе», на средневѣковый сюжетъ.

— Чортъ возьми! — сказалъ искренно «Дѣвица». — Если вы изъ этого что-нибудь сдѣлаете, то….

— Теперь я этого больше не боюсь, — отвѣтилъ я. — Приблизительно черезъ недѣлю вы услышите обо мнѣ.

Съ этими словами я ушелъ.

Придя домой я тотчасъ обратился къ хозяйкѣ и попросилъ у нея лампу. Мнѣ чрезвычайно важно имѣть на эту ночь лампу; драма уже цѣликомъ сложилась въ головѣ, и я надѣюсь, что къ утру она значительно подвинется впередъ. Я изложилъ свою просьбу въ крайне смиренномъ тонѣ, такъ какъ замѣтилъ на ея лицѣ недовольную гримасу при моемъ приходѣ. — Моя необыкновенно удачная драма почти готова, — сказалъ я;- недостаетъ только нѣсколькихъ явленій;- и я намекнулъ, что она попадаетъ на сцену. Если она окажетъ мнѣ теперь эту большую услугу, то…

Но у ней нѣтъ лампы. Она подумала, но не могла вспомнить, есть ли у нея гдѣ-нибудь лампа. Если я подожду до двѣнадцати часовъ, то тогда я могу взять кухонную лампу. Но развѣ не могъ бы я купить себѣ свѣчку?

Я помолчалъ. У меня не было десяти ёръ на свѣчку, и она прекрасно это знала. Опять неудача. Кухарка сидѣла въ комнатѣ, а не въ кухнѣ. Лампа, значитъ, и не зажигалась. Я сообразилъ все это, но ничего не сказалъ.

Вдругъ кухарка обратилась ко мнѣ.

— Вы возвращаетесь, кажется, изъ дворца? Вы были тамъ на обѣдѣ? — И она громко засмѣялась своей шуткѣ.

Я сѣлъ, досталъ свои бумаги и попытался кое-что написать. Я положилъ листы на колѣни и сталъ пристально смотрѣть на полъ, чтобы не развлекаться. Но ничего не помогало; я не двигался съ мѣста. Въ комнату вошли обѣ маленькія дѣвочки и начали возиться съ кошкой, больной, облѣзлой кошкой; когда они дули ей въ глаза, глаза сочились, и вода стекала по мордѣ. Хозяинъ и нѣсколько постороннихъ сидѣли за столомъ и играли въ азартную игру. Одна лишь хозяйка была, какъ всегда, прилежна и что-то шила. Она прекрасно видѣла, что я не могу работать въ такой суетѣ, но она нисколько не безпокоилась обо мнѣ; она даже улыбнулась, когда кухарка спросила меня, былъ ли я во дворцѣ на обѣдѣ. Все семейство было враждебно настроено по отношенію ко мнѣ, нужно было только, чтобы я предоставилъ свою комнату другому, и теперь со мной обращались, какъ съ чужимъ. Даже кухарка, маленькая плоскогрудая уличная дѣвченка, съ завитками на лбу, вечеромъ потѣшалась надо мной, когда я получилъ свой бутербродъ. Она по нѣскольку разъ спрашивала, гдѣ я обыкновенно обѣдаю, она никогда еще не видѣла, чтобы я отправлялся въ ресторанъ.

Ясно, что она прекрасно знаетъ о моемъ ужасномъ положеніи я находитъ въ этомъ удовольствіе.

Все это я отлично сознаю и уже не въ состояніи написать ни одной реплики для своей драмы. Нѣсколько разъ я начинаю, но напрасно; въ головѣ у меня какъ-то страшно шумитъ и мнѣ приходится бросить работу.

Я сую бумаги въ карманъ.

Кухарка сидитъ передо мной, и я смотрю на нее, на ея узкую спину, на недоразвитыя плечи. Съ какой стати она меня высмѣиваетъ? Если я даже и вернулся изъ дворца, что же дальше? Послѣдніе дни она пользовалась всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобы высмѣять меня — если я, напримѣръ, спотыкался на лѣстницѣ или зацѣплялся за гвоздь и рвалъ платье. Еще вчера она собрала клочки разорваннаго плана моей драмы, который я бросилъ въ передней, и прочла ихъ въ комнатѣ, чтобы посмѣяться надо мной. Я никогда не оскорблялъ ее и никогда не просилъ ее даже о какой-нибудь услугѣ. Напротивъ, по вечерамъ я самъ стлалъ постель на полу, чтобы не обезпокоить ея. Она высмѣивала также и то, что у меня лѣзли волосы. По утрамъ въ умывальномъ тазу оставались волосы, и она потѣшалась надъ этимъ. Мои сапоги были совсѣмъ плохи, въ особенности тотъ, который переѣхалъ извозчикъ. — Да сохранитъ Богъ васъ и ваши сапоги! — говорила она. — Посмотрите, это настоящая собачья конура! Положимъ, она была права: сапоги, дѣйствительно, износились, но въ данную минуту я не могъ купить себѣ другихъ.

Пока я размышлялъ о непостижимой злобѣ кухарки ко мнѣ, дѣвочки стали сердить старика, лежавшаго на кровати; онѣ прыгали вокругъ него и были очень увлечены своей игрой; у нихъ у каждой было по соломинкѣ, которую онѣ совали ему въ уши. Нѣкоторое время я смотрѣлъ на это не вмѣшиваясь. Старикъ пальцемъ не шевелилъ въ свою защиту, онъ только смотрѣлъ на своихъ мучителей свирѣпыми глазами и моталъ головой, чтобы освободиться отъ застрявшихъ въ ушахъ соломинокъ.

Это зрѣлище волновало меня, я не могъ отвести глазъ; отецъ оставилъ карты и началъ также смѣяться надъ старикомъ; онъ даже обратилъ вниманіе своихъ партнеровъ на эту забаву. Но почему старикъ не шевелился? Отчего онъ не оттолкнетъ рукой дѣтей? Я сдѣлалъ шагъ по направленію къ кровати.

— Оставьте, оставьте его, — сказалъ хозяинъ, — онъ разбитъ параличомъ!

И, боясь, чтобы мнѣ не указали ночью на дверь, просто изъ страха возбудить неудовольствіе хозяина, я молча вернулся къ своему прежнему мѣсту и спокойно сѣлъ. Къ чему терять пріютъ и бутербродъ, суя свой носъ въ чужія семейныя дѣла. Пожалуйста, безъ глупыхъ выходокъ изъ-за какого-то полуживого старика. Мнѣ и такъ уже было тяжело.

Но повѣсы не прекращали своихъ мучительствъ. Ихъ раздражало, что старикъ вертитъ головой, и они начали колоть его въ глаза и носъ. Старикъ со страшной ненавистью смотрѣлъ на нихъ, но ничего не говорилъ и не могъ шевелить руками. Вдругъ онъ немного приподнялся и плюнулъ одной изъ дѣвочекъ въ лицо, затѣмъ вторично приподнялся и плюнулъ также и въ лицо другой, но не попалъ. Я видѣлъ, какъ хозяинъ бросилъ на столъ карты и подбѣжалъ къ постели. Побагровѣвъ отъ бѣшенства, онъ закричалъ:

— Что! Плеваться вздумалъ, старая свинья!

— Боже мой, да вѣдь они не оставляли его въ покоѣ! — воскликнулъ я внѣ себя. Но я очень боялся, чтобы меня не выгнали, и старался негромко кричать, хотя отъ волненія дрожалъ всѣмъ тѣломъ.