Алла Головина - Избранная проза и переписка

— Пулю в лоб и — конец, — говаривал он. — Петлю на шею и — конец. Маску из эфира, и — все. Могу лечь на рельсы, могу украсть цианистый калий из химического кабинета. Могу убить директора. Нальюсь — и все. Пушкин тоже плохо учился. Свет клином в этой дыре не сошелся. У меня — великое будущее!

Загжевский считал, что лично он экзамены выдержит, но накануне первой письменной работы чешской прибежал к нашему бараку, вызвал меня и сказал:

— Мое будущее — в твоих руках.

— Ах, — сказала я, не поняв его,

— У тебя в классе есть чешка, Власта Клихова. Пускай напишет мне три сочинения до завтра. Темы такие: «Чешская литература под Габсбургами», «Крест у потока Каролины Светлой», «Деревенские легенды» по «Бабушке» Божены Немцевой.

— Ах, — сказала я. — Я попрошу. Под всеми Габсбургами про литературу?

Я стала на колени перед Властой, и она скрипела всю ночь пером в общей комнате нашего барака, скверным стилем, но ясным почерком сообщая Гжевскому на узеньких бумажках-шпаргалках то, что ему, вероятно, не было известно.

После русской письменной Загжевский пришел ко мне и похвастался:

— Я взял «сольную тему», — сказал он. — «Per aspera ad astra» — «Через тернии к звездам» и очень хорошо написал. Я описывал свою личную жизнь.

— Ах, я хотела бы прочесть, — сказала я. — Я хотела бы узнать твою личную жизнь.

— Ты бы все равно не поняла, — сказал он. — Меня никто не понимает. Я — первобытный хаос, я — необожженная глина, я — идея, не имеющая оформления, я — хамелеон.

— Ты так и написал? — спросила я с усмешкой. — Действительно, все это для меня новости. Ты Гале Эвенбах говорил, что ты — мраморный или там ледяной.

— Это ты говорила, а не я, — сказал он, раздражаясь. — Ты даже в восьмой класс перейти не сумела из-за Стоянова.

— Ах так, — сказала я и ушла, зная, что Загжевский опять не будет со мною здороваться от трех до шести месяцев. Я страдала привычно, как мазохистка.

Стоянов и Загжевский выдержали экзамен. Самый буйный выпуск нашей гимназии покидал лагерь.

Они уезжали, и за обозом телег с чемоданами — видом привычным для русских во все времена — шел Стоянов с гитарой и так и пел, пел:

А вокруг него шла группа поклонников и пела «Да и един» и другую студенческую песню: «Умрешь — похоронят, как не жил на свете».

Загжевский оставался у своей матери, преподавательницы, до осени, перед своим отъездом в Брно; а так как он, кроме того, потом должен был всегда приезжать к нам на все каникулы, я, хотя и плакала в то время, как он был на банкете абсольвентов, но в глубине моей шестнадцатилетней души решила, что и дальше буду тягаться, по мере сил, со всеми соблазнами жизни, которые его ожидали.

А он со мной, значит, не кланялся, а он купил серое пальто, серебристый котелок, гетры и брюки гольф.

— Боже мой, — сказал один из воспитателей, — иду сегодня по аллее, навстречу — виденье; идет архангел, черт знает что такое. Девчонки шарахаются, ученики завидуют, а он, как принц Уэльский, этот аркадский пастух. Черт знает, что такое.

Моя подруга Маша сказала:

— Вот наступил момент, когда я с ним посчитаюсь. Он давно распространяет слух, что я в него влюблена. Я ему покажу.

Она поймала серебряное виденье, стоящее в пальто на солнцепеке посреди лагеря, и сказала прямо:

— Как тебе не стыдно. Я все знаю. Я не знаю, что я с тобою сделаю.

Он поднял темные брови и спросил небрежно:

— Что с тобой опять случилось?

— Не задавайся! — закричала Маша. — Ты думаешь, что я в тебя влюблена?

— Да, — ответил Загжевский мелодично.

Маша покраснела и засмеялась.

— Честное слово — нет, — сказала она.

— Ах, Машенька, — сказал Загжевский. — Вы же все в меня влюблены. Я же не могу больше в церкви прислуживать из-за того, что все на меня смотрят.

— Ха, ха, ха, — смеялась Маша. — В кого ты влюблен?

— Я — одинок, — сказал Загжевский строго. — Меня любовь не удовлетворяет. Я — как статуя.

* * *

Поплелось время без близкого присутствия Загжевского. Он приезжал только на праздники и на летние каникулы. Он ссорился и мирился со мной, он рассказывал мне о своей замечательной жизни в Брно. Он сшил себе смокинг, он носил палевые перчатки, он душился «Шипром».

Я уже вполне была уверена, что он в моей жизни не реальность, не судьба, не счастье. Я сознательно уже перевела его в тот план, где слабо дышат музы, где стоят розовые замки сентиментальности, где детский сон открывает глаза больше от страха и сейчас же закрывает их руками, чтобы ничего опасного и не увидеть. А в плане жизни я уже предвидела иное, принимала все и была готова к реальности.

* * *

Я кончила гимназию с Загжевским-младшим. Он очень хорошо учился по математике, плохо по-русски, плохо по-латыни. Латинист его ненавидел я говорил так:

— Все фотографии печатаете, негативы проявляете. Хе-хе. Подобно тому как Форд выпускает каждую минуту по автомобилю, наш Загжевскнй выпускает каждую минуту по фотографии лагеря и его окрестностей. А что вы по-латыни знаете? Бежал через мосточек, ухватил кленовый листочек, хе-хе…

Весь класс начинал смеяться сомнительным остротам и смотреть на Загжевского. А он говорил:

— Я все старое знаю, но не повторял. Спросите меня послезавтра.

Наш выпуск был несчастным выпуском. Когда мы перешли в восьмой класс, директор сказал нам:

— Вы напоминаете мне выпуск 1926 года. Самый недисциплинированный. Вот случай, характерный для того выпуска: ревизор, господин Лакомый, сказал, что выдержавшие экзамены ученики не смеют покидать лагеря до окончания всеми экзаменов. И что же? Идет он прогуляться в город на второй день экзаменов и видит картину — впереди него идет Митинская в коротком розовом пальто, а по бокам Троилин и, как его, Крейцберг. А них Морковин с букетом. У Троилина на голове чемодан, у Крейцберга на лице — маска собаки, и он лает. Выйдя на площадь, все грянули хором неприличную песню. А Морковин стал бросать цветы под ноги Митинской. Господин Лакомый не захотел к ним подходить, но сейчас же вернулся в лагерь без лица. Все впечатление от экзаменов было сорвано. Отчего вы, собственно, смеетесь?

Весь наш класс хохотал не нервно, а в голос, переживая странички прошлого и представляя себе Крейцберга, как живого.

Восьмой класс должен был теоретически подавать пример другим классам, но про наш класс говорили: «Не берите с них примера». Вот краткий перечень несчастий, которые стряслись над нами в том году.

Дело больших краж; часть девичьего дортуара, называемая «ресницами» за видимое желание казаться прекрасными, снялась на десятке фотографий в виде танцовщиц из кабачка; поехали кататься с запрещенной горы на санях — один ученик разбился насмерть, одна девочка осталась хромой, остальные разбили себе: кто — легкие, кто — лица. Кроме того конечна, романы, падение успеваемости в учении к третьей четверти на 17,5 %, огромное количество неуспевающих вообще, политика, прочее.