Алла Головина - Избранная проза и переписка

— Перестаньте же, — крикнул инспектор. — Кантессини, поймайте наконец эту птицу.

А потом был снова зал для гимнастики, и Маша от злости рвала тесемки и кричала на нарумяненную Музу:

— Чем намазалась?

И Муза говорила:

— Я не намазалась, у меня температура от морозу.

Спектакль имел огромный успех. А Муза украла потом то желтое платьице и спрятала под свой матрас в бараке, и в воскресенье его вдруг надела, при казенных ботинках. Платье отняли и отдали Александре Александровне. Мы в то воскресенье снимались — устроители и исполнители — с заплаканной Музой сбоку группы, с Леликом на коленях у Алексея Владимировича.

— смотрите в аппарат, — сказал, смеясь, младший Загжевский маленьким детям. — Смейтесь — птичка вылетит.

Но птичка не вылетела из аппарата, и среди исполнителей ее тоже почему-то не было. И как и не бывало. Некоторые из нас ищут ее до сих пор.

Самый верный, самый назойливый кошмар всей жизни человека — это подготовка к экзаменам на аттестат зрелости — и провал. Человеку и под сорок лет может присниться такое: бомбы, большевики, подвал Чека и в нем — стол, покрытый зеленым сукном, за ним ревизор, два десятка преподавателей вокруг ревизора.

— Ученик Шульгин, — говорит директор, тасуя билеты, — потрудитесь взять билет.

На захватанной предыдущими поколениями картонке с одной стороны написано «32», а с другой — «Петр Великий и немецкая слобода. Дедушка русского флота. Астролябия Тиммермана. Азовский поход». И внизу вопрос по законоведению: «Какие бывают республики? Роль Лиги Наций».

Человек во сне обалдевает. Он говорит ревизору:

— Республики бывают непосредственные и посредственные — вместо «представительные».

Он говорит:

— В это время раздался горячий призыв президента Вильсона, и все человечество…

А над ухом у него старинная грубая песенка, уже не существующей нашей необыкновенной гимназии:

— Кто был Палацкий. — спрашивает ревизор-чех. — Кто был Карл-Яромир Маха? Как будет по-латыни: «Вот идет старик с птицей». И чем именно Катилина довел до красноречия Цицерона?

Сорокалетний ученик Шульгин во сне становится на колени.

— Пан профессор, — говорит он, — я все старое повторял, но не помню. Разрешите мне отвечать осенью.

Тут рушится потолок. Дико воют учителя, влетает фосфорная бомба, народ на улицах радуется, Шульгина привязывают к танку и ведут за блиндированным автомобилем ревизора.

Шульгин просыпается в поту, будит старшего сына и говорит ему:

— Уроки выучил? Что у вас из латыни завтра? Не сдашь башо — убью.

* * *

Экзамены бывали в июне. С того момента, что были выведены годовые отметки и становилось ясно, кто к весеннему экзамену допущен, жертвы начинали называться абитуриентами, и весь гимназический лагерь начинал смотреть на них, как на героев.

— Э-й вы, карандаши, промокашки, — говорили они рядовым гимназистам. Вам время тлеть, а нам цвести. Пишите открытки в Прагу.

Их распускали на половине четвертой четверти, и недели три перед экзаменами они валялись с книгами под всеми кустами лагеря, бледные, томные, дерзкие.

— Ученица Митинская, — кричал инспектор, стоя на перекрестке дорожки. — Что вы делаете под кустом с Троилиным?

— Учу аналитику, — отвечала Митинская холодно. — Мешают каждую минуту, то Зинаида Густавовна, то другие…

— Для занятий в вашем распоряжении верхняя столовая, говорил Козел банальную фразу, вижу дым. Кто из вас курит?

— Я, — отвечал лениво Троилин. — Не Митинская же…

— Где Стоянов? — спрашивал инспектор.

Троилин начинал смеяться.

— Стоянов учит географию на кладбище, — говорил он весело. — Повесил СССР на крест и учит. Решил, что там ему покой дадут хотя бы.

Инспектор убегал на кладбище, а из-за соседнего куста возникала Тата Виноградова с тетрадью в руках и спрашивала:

— Кто из вас знает все слова «Белеет парус одинокий». Я всегда думала, что знала, а в голове теперь сомнение. Напрасно у нас в гимназии много пародий пишут и разных подражаний.

Гимназию можно было окончить на «отлично», на «всеми голосами» и на «большинство». В зависимости от этой градации, давался выбор высших учебных заведений для будущего студента-стипендиата. Не допущенные в июне частично допускались к экзаменам в сентябре, и их нудно называли «осени поздней цветы запоздалые».

Про выпускные экзамены ходили легенды. Странно боялись ревизора из Праги. Тот факт, что устные экзамены продолжались четыре часа без перерыва для каждого, а письменные шли пять дней, причем результат становился известен через десять минут после выхода из зала, пугал своим динамизмом и непоправимостью.

С апреля месяца преподаватели намечали пять тем для письменной работы по своему предмету и отсылали их в Министерство народного просвещения. Между моментом окончательного решения преподавателя и отсылкой пакета воровались темы, и лагерь становился похож на притон взломщиков, вроде двора чудес.

Помогали младшие классы, дети персонала, товарищи детей персонала, любимчики персонала. Все ходили с лихорадочными глазами, преподаватели не расставались с ключами и держались за карманы.

Протяжными голосами, как легенды и страхи, рассказывались прецеденты и враки о прецедентах.

— Один раз, один класс, — говорили абитуриенты, — пошел в гости к одному преподавателю поздравлять его с именинами. Это было в нашей гимназии. Пришли, поздравили. Жена преподавателя чай дает, бутерброды. «Нужно, говорит, подкрепиться перед экзаменами». А наши говорят: «Сыграем в такую игру: мы вам подарок принесли с днем ангела. Мы его спрячем, а вы потом разыщите, как в “в тепло и холодно”. Ха-ха. Идите в другую комнату». И берут и выталкивают людей за двери. Подарок кладут прямо под диван, такой неважный, рыночный портсигарчик за 15 крон, а сами, как пожарные, лезут по всем местам и ищут темочку. Только тот преподаватель что-то почувствовал интуитивно и пищит, так в «Жизне за царя»: «Отворите». А ученики в раж вошли, повернули ключ три раза, ищут. Говорят. «Сюрприз вам готовим». И нашли и переписали. Впустили преподавателя, и он, хотя обо всем догадался, не мог же потом признаваться инспектору, что его, как дурака, заперли. А другой раз латинисту окно вынули с рамой, вставить обратно не сумели, а он говорит: «Воры были. Странно, что ничего не взяли». И делал вид, что не понял, из-за той же гордыни. А шпаргалки лучше всего прятать в пирожки…

В тот год, когда я оставалась «для повторительного курса» в седьмом классе, Загжевский оканчивал гимназию. Стоянов, просидевший два года в седьмом классе, два года — в восьмом классе, наконец тоже был допущен к испытанию на аттестат зрелости и разнервничался так, что все его боялись и за него боялись.