Ирен Немировски - Властитель душ

Дарио стремительно наклонился, поднес ее руку к губам и поцеловал.

– Да благословит вас Бог, мадам, – тихо сказал он.

И, не попрощавшись, выбежал прочь из комнаты, прочь из дома и растворился во тьме.

Клара уложила малыша и ждала Дарио. Она не закрыла ставен, зажгла лампу и поставила ее поближе к распахнутому окну, как у них было заведено. Муж спешит домой, пробирается в толпе среди чужих, поднимает глаза, видит с улицы свет лампы, и его душа радуется.

В юности Клара, когда родители уходили наверх и ложились спать, оставалась одна в лавке – по стенам на узких длинных полочках тикали, поскрипывали, вздыхали бесчисленные часы, – зажигала свечу и бралась за уроки. Пятнадцатилетняя скромная бледная девочка в коричневом платье и черном фартуке, с двумя длинными черными косами. Дарио тогда был нищим мальчишкой, безродным бродягой в дырявых башмаках, учеником часовщика. Клара заучивала урок, положив учебник на рабочий стол отца, рядом с разобранными часами, хрупкими механизмами, приостановленными, умершими. Свеча чадила; в лавке было холодно и темно. Сквозь окно долетал далекий шум прибоя, слышалась песня пьяного матроса, бредущего из кабака, изредка по бульвару проезжал автомобиль, в порту бранились и дрались.

Стоило родителям уснуть в спальне на втором этаже, Клара пододвигала стол отца поближе к окну, чтобы свет свечи был виден снаружи. А сама отпирала засовы и откидывала все крючки и цепочки на двери. Как же ей было страшно! До сих пор, хотя прошло много лет, сердце билось при одном воспоминании. Не разбудит ли стариков тихий скрип и звяканье? Дарио в ожидании условленного знака бродил вокруг дома. Свет в окне радовал его так же, как сейчас: значит, все хорошо, им повезло, отец ничего не узнал, не проведали и не разболтали соседи. Он спокойно пробудет с ней до самого утра. Заслышав его шаги, Клара задувала свечу и подходила к двери. Он проскальзывал в лавку и обнимал ее. Их ни разу никто не застал.

И потом, когда они ютились в жалкой гостинице Латинского квартала или снимали комнатенку в Сент-Уэне, он различал свет ее лампы среди тысячи огней, и на душе у него становилось тепло и хорошо: «Значит, все в порядке!»

Как только Дарио переступал порог, Клара встречала его улыбкой – еще до приветствия, до всяких слов. Она ни разу не изменила этому обычаю. Даже сейчас, когда все складывалось удачно, у них была крыша над головой, еда и одежда, Клара не забывала о былых голодных и холодных вечерах. Тогда ее улыбка становилась особенно драгоценной: «Смотри, все хорошо, вот и еще один день прожили! Мы не умерли, мы вместе. А большего и пожелать нельзя».

Едва он входил, жена спешила его накормить. Он ел медленно, довольство разливалось по всему телу, утоление голода приносило успокоение и радость. Кларе доставляло несказанное наслаждение смотреть, как он не спеша подносит вилку ко рту, неторопливо жует. Наконец-то у них есть верный кусок хлеба и сегодня, и завтра, и на будущей неделе. Кто знает, может быть, и в будущем месяце? Муж каждый день бывал в «Каравелле». Вардес выздоровел, но, похоже, за это время привязался к Дарио: ни дня не мог обойтись без него; в прекрасном особняке, о котором Дарио восторженно рассказывал, его считали истинным светилом.

Наконец она различила скрип ворот и шаги мужа – он шел по дорожке сада. Как-то странно, медленно. И вернулся так поздно. Впрочем, Клара не тревожилась: он жив, он вернулся, значит, ничего страшного не случилось и не случится. Дарио вошел в комнату. Поцеловал жену. Сел рядом с ней и молча сложил руки.

Она захлопотала. Поскорей накрыла на стол. Он через силу проглотил несколько кусков и отодвинул тарелку.

– Спасибо, милая, я не голоден. Поужинал у Вардесов.

– Опять? Неужели? Ты такой усталый, невеселый.

Он молчал.

Проснулся и заплакал младенец; Клара взяла его из колыбельки, накормила, убаюкала. И с младенцем на руках присела рядом с мужем на старый чемодан, покрытый ветхой тряпицей. Им было неуютно в креслах с прямой спинкой, неживых, парадных, – в таких сидеть лишь пациентам, гостям и родственникам, которых, кстати, у них нет. Куда удобнее на жестком верном чемодане, повидавшем все европейские вокзалы, – здесь они дома, в безопасности.

Клара положила голову на плечо Дарио.

– Правда, ты невеселый. Раньше ты возвращался радостный. С легким сердцем. Я чувствовала, что на душе у тебя спокойно. А когда вернулась из больницы, ты был несчастным, загнанным, испуганным, как затравленный зверь, бедный зверь с лапками в крови, бегущий от погони, – прошептала она с ласковой улыбкой, взяла руку мужа и поцеловала. – Вот и сегодня ты загнанный и несчастный. Чего ты испугался? Ты что-нибудь натворил?

– Я ничего не натворил, – сказал он, подавляя раздражение. – И вовсе не испугался. Успокойся, Клара.

– У тебя горе, Дарио?

Он с усилием сжал побелевшие дрожащие губы. И, помолчав, смог выговорить:

– Нет.

– Ты задержался у Вардесов?

– По правде говоря, я их не видел. Мадам Вардес уехала.

– То есть как? И не предупредила тебя вчера? Они уехали, не попрощавшись? Не заплатив?

– Не заплатив… Боже! Вот о чем ты подумала! Нет-нет, успокойся, мне заплатят. Вардес по-прежнему здесь. Не в «Каравелле», так в Монте-Карло. Она уехала одна.

– Какой у тебя странный голос! Уехала одна! Что ты хочешь сказать? Она что, не вернется?

– Не вернется.

– Никогда?

– Нет, никогда.

– Откуда ты знаешь, Дарио?

Он помедлил, потом решительно полез в карман. «Зачем скрывать от Клары? Разве она не поймет? Ведь она меня любит. Да и нечего скрывать. Ни мне, ни ей. Между нами ничего не было. Сильви Вардес недоступна, как звезда».

Дарио протянул Кларе измятое письмо.

– Я получил его утром.

Клара прочла: «Дорогой доктор! Я уезжаю и больше никогда не вернусь в «Каравеллу». Во время болезни Филиппа и позже, когда он выздоровел и принялся за прежние безумства, Вы были мне верным другом и помощником, поэтому мне грустно, что я не смогу пожать Вам руку на прощание, – больше я ни о чем не жалею. К уходу я готовилась давно, но его несколько ускорили непредвиденные обстоятельства. Отныне я буду жить в Париже. Оставляю Вам мой адрес. Если вам понадобится дружеское участие и поддержка, вспомните обо мне. Искренне преданная Вам Сильви Вардес».

Клара медленно сложила письмо.

– Ты получил его сегодня утром? Зачем же тогда ты пошел в «Каравеллу»?

Дарио смущенно улыбнулся:

– Знаю, это глупо. Хотел попрощаться с ее домом. – И прибавил совсем тихо: – Ты не ревнуешь, Клара? Ты моя единственная любовь на всем белом свете. Но, поверь, это удивительная редкая женщина, не такая, как все. Те, кого я встречал до сих пор, не считая, конечно, тебя и нашего сына, отличаются от нее как земля от неба. Не знаю, как понятнее объяснить. Это просто чудо! Трудно поверить, что человек может быть настолько лишен эгоизма, жадности, кокетства, привязанности к богатству и благам земным. И к тому же она добрая, отзывчивая, веселая, умная! Возможно, в том мире много таких людей, хотя я с трудом в это верю, но в нашем их нет. Я полюбил ее как сестру, – проговорил он, глядя Кларе в глаза. – Я много рассказывал ей о тебе, о нашем мальчике. Она так внимательно меня слушала! Утешала, поддерживала. Во время болезни Вардеса и после выздоровления этого бессовестного чудовища я каждый день приходил к ней; меня поразила ее деликатность, ее участие, я привязался к ней всем сердцем. – В голосе Дарио послышалось отчаяние. – Всем сердцем, иначе и не скажешь. Ты не сердишься, Клара?