Илья Глазунов - Россия распятая

Она была измазана дерьмом, а в правом нижнем углу, очевидно пальцем, все тем же «материалом» какой-то анархист написал крупно: «хорошо, что вы подохли!» Навсегда запомнились пылающие костры, сражения между студентами и полицейскими, грандиозные манифестации в тревожно притихшем Париже. Газеты и журналы не выходили. 3наменитая «Пари матч» успела, правда, опубликовать репортаж о том, как я писал портреты членов кабинета министров генерала де Голля: Эдгара Фояра, Жокса, Перфита. Именно тогда я познакомился с Жан Мари Ле Пеном, был в его клубе, видел простреленную фуражку генерала Салана, героя ОАС, кумира патриотической молодежи Франции. Помню суровые лица молодых людей которые смазывали и заряжали автоматы: «Если коммунисты не остановятся, мы должны помешать им заварить очередную кашу». Я написал в те дни портрет моего нового друга Жана Мари.

Я мучительно думал, как отразить в одной картине великую смуту нашего времени. На стенах Парижа – портреты Ленина, Маркса, Че Гевары, Троцкого, Мао Цзэ-дуна. Кто-то рассказал мне, что секретарь Эдит Пиаф, подойдя к вечному огню у символа Франции – могилы Неизвестного солдата, вытащил припасенную сковородочку и поджарил себе яичницу, которую с аппетитом съел. У одних французов это вызвало восторг, у других гнев возмущения. Во время моего пребывания в Париже узнал я также, что главой Союза художников Франции был некогда личный секретарь Троцкого…

Не буду описывать содержание моей «Мистерии». Знаю, что очень многие видели ее, – если не в оригинале, то хотя бы в многочисленных репродукциях. Скандал был огромный. Выставка, которую я ждал долгие годы так и не открылась, потому что я отказался убрать картину, столь важную для моего творчества. Тогдашний министр внутренних дел Щелоков, ранее относившийся ко мне уважительно, позвонил по телефону и предупредил, что я должен немедленно снять свою «антисоветчину», а если нет, то для таких, как я, есть лагеря: «Подумайте о своих детях». Враждебные «голоса» надрывались по поводу скандала, неслыханного в истории советского искусства. «Картина, которую никогда не увидят русские», – провозгласил итальянский журнал «Эпока». На самых верхах, как мне говорили потом, всерьез обсуждался вопрос о моем выселении из страны. Мне грозила участь Солженицына… Это решение не прошло всего одним голосом! Секретарь МОСХа Попов злобно прошипел: «Теперь ты навсегда спекся, Глазунов!»

До позднего вечера в Выставочном зале на Кузнецком мосту мы ждали, какое же решение о выставке принято. Толпа народа, запрудив улицу, несмотря на уговоры милиции, не расходилась до вечера. Спасибо, великое спасибо моим зрителям!

Пытались действовать и через мою жену, но она тоже была непреклонна. «Скажите ему, – говорили Нине, – пусть он перепишет Солженицына на Брежнева и уберет Голду Меир и Моше Даяна. Что же это получается: наверху Христос, а под ним в луже крови плавает Сталин, и протягивает руку страшный в своем фанатизме Ленин», – убеждал мою жену заместитель министра культуры СССР Владимир Иванович Попов. Который раз я остался в полном одиночестве – решалась моя судьба. Я несколько раз снимал телефонную трубку: может быть, никто не звонит потому, что отключили телефон? Нет, работает. Лишь через несколько дней позвонил неизменный благодетель мой Сергей Владимирович Михалков: «Передаю тебе указание ЦК КПСС – причем с самого верха: собирай манатки и немедленно с глаз долой, уезжай в Сибирь, на БАМ. Хочу добавить что ты должен быть благодарен, раньше бы тебя расстреляли как врага народа. Нина пусть остается в Москве. Поработаешь, а там видно будет».

За два года до этого мою небольшую выставку организовал в клубе парфюмерной фабрики его директор, ныне знаменитый Дмитрий Дмитриевич Васильев. Он занимался также фотографией, подрабатывал на фотозаказах. Я был у него несколько раз дома, в коммунальной квартире. Меня огорчила нищенская обстановка, но особо тронуло сердце то, что он воспитывает, разойдясь с женой, двоих детей, мальчика и девочку. «Как же ты поедешь один в Сибирь? – удивился Дим Димыч. – Мало ли что может случиться в тайге, на стройке, где, наверное, не только ударники труда, но и уголовнички шалят?» Решили ехать вместе.

Представляю, какая реакция и какие комментарии могут возникнуть у многих: «Не кто-нибудь, а основатель общества „Память“ сопровождал Глазунова!» Но спешу успокоить общественность. Когда мы были в Сибири, Дим Димыч еще и не помышлял о создании общества «Память», которое получило потом такую свирепую и шумную огласку, породило столько измышлений о «русском фашизме». Во время нашего сибирского житья-бытья он, тогда просто скромный фотограф и мой друг, рассказывал мне о службе в армии, о том, что всегда мечтал быть актером и режиссером. До встречи со мной он несколько раз разговаривал с академиком Сахаровым и, между прочим, сочувствовал нашим «гонимым» авангардистам. Он был очень артистичен, остроумен, прошел суровую жизненную школу. Он мне говорил тогда, что его потрясла моя картина «Мистерия ХХ века», восхитила непримиримость моей гражданской позиции, непреклонность в борьбе за право свободно выражать свои философские и эстетические взгляды.

В течение года после поездки в Сибирь Дима отдал немало сил созданию фильма об Илье Глазунове. Однако его «зарубил» председатель телерадиокомитета Сергей Георгиевич Лапин (мой земляк, родом из Петербурга). Многое не понравилось ему в отснятой картине. Не понравилось, в частности, обилие церквей и монастырей. Я настоятельно шептал Васильеву, что надо соглашаться с требованием вырезать из фильма некоторые церковные мотивы – во имя одного, самого важного сюжета: взрыва храма Христа Спасителя. Но именно эти кадры и вызвали наибольший гнев Сергея Георгиевича. Он был непреклонен.

Чтобы сместить акцент в его нападках на «церковность», я спросил грозного Лапина: «А почему ваши редакторы вырезали снятые в старой Ладоге кадры, где ваш покорный слуга цитирует Татищева и обрушивается на норманистов, отрицающих славянское происхождение Рюрика?» Должен сказать, что Сергей Георгиевич относился ко мне в принципе неплохо, несмотря ни на что. Он чуть смутился и уже миролюбивым тоном объяснил: «Поскольку я себя не считаю знатоком русской истории, хоть и очень люблю ее, я решил эти кадры показать Дмитрию Сергеевичу Лихачеву». Лапин, пожилой, небольшого роста, с аккуратно расчесанными на пробор седыми волосами, сверкнув очками, заявил: «Прямо скажу – никак не ожидал такой реакции прославленного советского академика». Сергей Георгиевич подчеркнул слово «советский». «Так вот, Лихачев сказал: „Не дело художника рассуждать об истории“. И я, продолжал Лапин, согласен с Дмитрием Сергеевичем: живописью должен заниматься живописец, а историей должны заниматься историки. Рюрик же ваш, если не легенда, был норманский конунг!»