Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Поленька стояла сильная, молодая, сама чувствовала свою силу и молодость. Удивилась, какая легкая и хрупкая мать. Прежней нежности не было, словно сердце загрубело, оцепенело от увиденного и пережитого. Не думая, не рассуждая, знала: в грядущих тяготах на родителей надеяться нельзя. Им надо помочь, увести, спрятать стариков от надвигающейся беды.

— Солдат-то сколько нагнали, — сказала Поленька, все более подчиняясь радостному сознанию, что добралась домой. Прошла в свою комнату, сняла дорожную одежду, накинула на обнаженное тело простое полотняное платье. Потом налила теплой воды в корыто, замочила белье и уселась на скамью против печки, глядя на огонь, нежась в тепле, наслаждаясь чистым полотном, прикрывшим и согревавшим грудь. — Прямо все улицы забиты. А у нас почему не стоят?

— Были, да ушли дальше. И всё подходят, — говорила мать, глядя на Поленьку. Никогда Поленька не видела в ее глазах столько счастья, ни до, ни после этой встречи. Мать была удивительным человеком, ровным, приветливым, добрым настолько, что эти ровность, и приветливость, и доброта уже переставали замечаться.

— Отец где? — спросила Поленька.

— На объекте. — Мать вздохнула. — То в одно место бросают, то в другое. На прошлой неделе, когда станцию разбомбили, он там был. Пришел глухой, ничего не слышит. Сейчас начал отходить, и то иногда на пальцах объясняемся, чтобы не больно кричать. Махнет рукой, — значит, пошел на службу. Станцию так разбомбили, что страшно было глядеть. А все равно через полдня пошли поезда. На Речной улице в домах все стекла повылетали. Школа пока уцелела, и занятия идут. Хотя многие дети экуировались.

Мать оторвалась от печи и со стуком поставила на стол чугунок с румяной картошкой. Из сеней принесла соленых огурцов. Наладилась еще бежать куда-то.

— Сядь же, мам! — в сердцах крикнула Поленька. — Не надо мне ничего, только сядь.

— Сейчас, доченька, сейчас, — ответила мать, ничуть не обижаясь и не изменив планов. — Еще капустки принесу.

Поленька смирилась. Мать выставила на стол соленья в двух чашках, положила себе одну дымящуюся картофелину и несколько минут сидела, подпершись ладошкой и глядя на Поленьку, пока та рассказывала про свое житье, про окопы и сбитый самолет. Потом засуетилась опять. Поленька хотела спросить о Павлике, но, не спросив в первые минуты, теперь уже не решалась, боясь услышать плохие новости. Всматриваясь в добрые, собранные в уголках глаз морщинки, подумала, что мать не могла бы выглядеть такой спокойной и безмятежной, если бы ей предстояло сообщить что-либо плохое. Однако первой заводить разговор боялась.

— Скоро их часть экуировать будут, — сказала мать об отце. — Вот и мы тронемся.

— Я останусь, — сказала Поленька. — Устроюсь на фабрику.

— Так фабрику тоже наполовину экуировали.

— А Тишковский завод?

— День и ночь гудит. Туда большинство сосновских ездят.

— Вот и я подамся.

— Надо бы вместе держаться, — проговорила мать с настойчивостью. — Время такое…

— Не будет здесь немца, — сказала Поленька.

Теперь, когда она вернулась, окопы и фронт казались ей чем-то очень далеким. Пришла уверенность, что враг не дойдет до Сосновки. Она бы не смогла объяснить, откуда у нее такая уверенность возникла и почему быстро и радостно утвердилась. Забыв об осторожности, воскликнула:

— А Павлик?

Мать спохватилась, принесла два письма. Поленька жадно вчитывалась в неровные строчки. В первом письме Павлик сообщал об училище, в которое его направили и откуда он рвался на фронт. Из второго письма было ясно, что обучение еще не закончилось. О службе — ни слова. Писал Павлик про эвакуацию, советовал Поленьке ехать с родителями на Урал. И оба письма, хоть и были вроде бы проникнуты заботой, показались Поленьке холодноватыми, в них было слишком много заботы и мало про любовь. Она ждала, истосковалась по каким-то сильным словам и чувствам. И с легким сожалением отложила письма.

Зоркий неприметный взгляд матери скользнул по ней, и Поленька, ощутив неловкость, пояснила:

— Об одном и том же пишет. Чтоб себя берегли. Скучно.

— Нашла об чем тужить! — полыхнула взглядом мать. — Может, он-то за скукой тоску свою прячет. Ведь Брянск под немцами. А значит, Лужки и вся родня.

— Да, мам. Я знаю, — отозвалась Поленька.

Третьего дня задержавшись в каком-то селе, название которого навсегда забылось, услыхала по радио о Брянске. Тогда уже с притупленным за войну чувством ужаса подумала о Лужках. Теперь лишь удивилась, как привычно и быстро назвала мать неизвестную ей деревеньку, которая была связана только с Павликом и с ней. Некоторая даже ревность к этой привычности и твердости кольнула Поленьку, точно родители, не спросись, вмешивались в ее личную жизнь, в ее тайну.

— Сперва-то, как ты на окопы подалась, Павлик большое письмо прислал тебе и нам, — как бы оправдываясь, сказала мать. — Все в точности рассказал, как ехали, что солдаты говорили. Про эшелон с ранеными. И как некоторых наших в училище отписали. Только теперь небось учеба-то скорая.

— Где письмо?

— Отец куда-то запрятал, все дедам своим перечитывал. Я уж обыскалась. Надо ждать, как возвернется сам.

Мать словно бы уже сожалела о маленьком упреке, брошенном дочери. Это видно было по смягчившемуся выражению лица, по тому, как она оборотилась к дочери с радостным видом, точно ко времени отыскала среди хлопот и забот добрую весть:

— Артисты у нас вчера выступали, — сказала она. — На фронт приехали.

Поленька изумленно вскинула брови:

— Разве у нас фронт?

— Может, они дальше двинутся, не знаю. У нас сегодня тыл, завтра фронт. В Каменке немцы. Слыхала?

— Мам, ты что? — вскинулась Поленька.

— Да-да! Валентина Сергеевна прибегала. У ней там родственники.

— Кто?

— Свекровь.

— Какие уж теперь родственники…

Всей улице известно было, что Валентина развелась с мужем перед войной. Свекровь сохранила с ней дружбу и осуждала сына, надеясь, видно, скрепить когда-нибудь прежнюю семью. Она приезжала в Сосновку из Каменки, но в искренность этих отношений Поленька не верила.

— Может, неправда, мам?

Мать отозвалась не сразу.

— Кто знает…

— Нет, мам? Нет! — твердила Поленька. — В Каменке?!

Мимо окон с грохотом протащился тягач. За ним, болтаясь на ухабах, подпрыгивала пушечка. Затем длинной, казалось, многокилометровой, колонной протопали солдаты. Поленька, замерев, стояла у окна.

— Вишь, на фронт, — негромко отозвалась мать. — Одни уходют, другие приходют.

— Не может быть! — сказала Поленька, думая про Каменку.

К вечеру вместе с матерью истопили баню, и Поленька вымылась. Отдохнула, посвежела, опять жизнь показалась прекрасной, когда сидела в той же кухоньке с полыхавшим от жара лицом, ощущая только ногами спасительную прохладу. Хотела рассказать матери про хромого, но не решилась. Рассмеявшись, обронила безо всякой связи с тем, что говорила мать насчет продуктовых карточек и Валентины Сергеевны, которая выручала ее во время стояния в долгих очередях: