Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Вечером того же дня она не пустила Надюшку к соседям. Коротко и жестко объяснила:

— Нечего там делать.

Разговор в поезде, внешне приветливый, показал ей, как она одинока. И возникшая досада не исчезла, а, напротив, разрасталась с каждым часом, стоило ей вспомнить преуспевающих, самоуверенных мужчин. А главное, устроенных, семейных — вот что она ценила! Ей не хотелось думать, что у Чернухи и Павлика могут быть свои проблемы. Другая мысль поразила ее: любой, самый захудалый мужичонка был ей теперь ближе только потому, что мог войти в ее жизнь и принять ее такой, как она есть. Любой, только не эти, как бы они ни улыбались, как бы ни казались внимательны и приветливы. С ними душевная связь порвалась в молодые годы. А связи, оборвавшиеся в молодости, редко восстанавливаются. Может быть, никогда.

В последующие дни Поленька стала с беспощадностью пресекать разговоры о соседях, которые пыталась завести Надюшка.

— Нечего! — говорила она твердым голосом, видя, что Надюшка порывается бежать на соседний двор.

Сама же могла, отогнув занавеску, подолгу наблюдать, как Фрося развешивает и снимает белье, а Павлик разламывает топориком старый сарай, затеяв ставить новый. Ей казалось, что она глядит с равнодушием, а не с досадой, но ничего не могла сама себе объяснить. Что-то надломилось в ней во время последней дорожной встречи. Воспоминание ушло, забылось, но в душе будто начался новый счет обидам.

Через некоторое время, заметив, что вместо старого сарая начал подниматься другой, Поленька посетовала на вздорность слухов. Говорили, что у Павлика плохо с сердцем, а вот ведь сарай в одиночку переставляет. Правда, не совсем в одиночку, возле него опять крутилась Надюшка, точно медом намазали для нее соседний двор.

Сердясь на дочь, Поленька в то же время думала о другом и вспоминала, как встретился ей начальник отдела Петров, как он прошел к руководству через приемную, открыв дверь крепкой волосатой рукой, и как она, поднявшись, сказала ему «доброе утро». Ее ужасно мучил вопрос, так ли она сказала, и ей все казалось, что не с тем выражением произносила нужные слова.

Дома она отругала Надюшку, а когда заметила порванный и запачканный передник, разошлась так, что не могла остановиться.

— Долго будешь ходить? Нашла себе дружков? — кричала она, распаляясь. — Побирушка! Бездомная кошка!.. Предательница.

Размахивая руками, она видела вздрагивающие глаза дочери. Но не могла и не желала молчать. Срывая голос в крике, успела, однако, заметить и пожалеть о том, что дочь привыкает к ее грубости. Раньше Надюшка заливалась слезами от слова «дурочка» или просто от повышенного тона, а теперь молчит, сжалась на диванчике, но молчит и смотрит, только ресницы вздрагивают.

— Так и будешь ходить растрепой? — кричала Поленька, опять заходясь. — Иголку не возьму! Пусть тебе стыдно будет в школе! Стыдно!

Ночью проснулась внезапно. В кухне горел свет. Сквозь открытую дверь Поленька увидела Надюшку. Сидя на табуретке в ночной рубашке с распахнутым воротом, она зашивала фартук. Первым побуждением было встать и помочь дочери. Но острый миг прошел, и Поленька осталась в постели. Нахлынувшая любовь и горечь, жалость к дочке, к себе, к осиротевшему, одинокому дому — эти чувства с такой силой охватили Поленьку, что слезы, тихие, облегчающие, полились сами собой на подушку.

Она заснула безмятежным сном и утром безо всякой враждебности разбудила Надюшку, приготовила ей завтрак. Фартук был зашит уголком, но крепко. Поленька хотела улыбнуться, но не смогла, хотела переделать дочкину работу, но раздумала, отложив дела на вечер.

Однако вечером фартук Надюшки оказался зачинен по всем правилам, с высокой степенью мастерства, в котором угадывалась ненавистная Фросина рука. И Поленька опять разбушевалась.

— Отца родного не любила! — кричала она Надюшке, разглядывая зашитый, выстиранный и выглаженный фартучек. — А к соседям шастаешь каждый день! Без стыда и совести! Что они тебе? Кормят слаще?

— Они добрые! — отвечала Надюшка.

— А я что, злая? — кричала Поленька. — Иди к ним жить! Сразу поймешь, почем фунт лиха. Добренькими на расстоянии все умеют быть. Вон твой отец, как уехал, тоже стал добреньким, куклу в два метра прислал! Обалдел вовсе!

Надюшка несогласно молчала, зыркала черными глазами, прикрывшись, как вороненым крылом, прядкой растрепавшихся волос. И это несогласие больше всего выводило из себя Поленьку.

— Ишь ты, паршивка! Добрых нашла! Приживалка несчастная! Попрошайка! Нищенка! — кричала она, удивляясь бессилию своих слов, не находя нужных выражений, которые сломили бы молчаливое сопротивление дочери, заставили раскаяться. Она только чувствовала, как расширяется пропасть, разделяющая ее с Надюшкой, и самое удивительное заключалось в том, что не хотелось перешагивать пропасть, пока можно было перешагнуть. Только когда внушила себе, что напуганная дочь шагу не ступит к ненавистным соседям, успокоилась и почувствовала себя удовлетворенной.

Несколько дней все шло так, как ей хотелось. Но однажды, развешивая на стуле школьную форму дочери, Поленька обнаружила, что фартук новый. Купили Вережниковы! Ее старания оказались напрасны! Возмущению Поленьки не было предела. Она разбудила дочь и стала требовать ответа.

— Почему взяла? Как посмела?

Надюшка дрожала спросонья или от волнения. Поленька опять увидела, как ширится пропасть, разделявшая ее с дочерью, и вновь испытала странное нежелание что-либо изменить.

Утром, заметив через окно Фросю, Поленька выскочила на крыльцо и, словно продолжая ссору с Надюшкой, закричала:

— Не нищие мы! Без подачек обойдемся. Если мы одиноки и брошены, то у нас гордость есть!

Оказывается, она могла кричать и такое. Вернувшись в дом, почувствовала, как стыд и раскаяние стали подбираться к сердцу, но мысль о новом фартуке придала ей уверенности в этот и последующие дни. Она перестала здороваться с Павликом и Фросей. Потрясая веревкой, запретила Надюшке бывать у них и устраивала лютую выволочку, если подозревала, что дочка нарушает запрет.

Довоенная Поленька не могла бы себе представить, что будет способна устраивать подобные выволочки и драться с собственной дочерью. Однако теперь она находила этому оправдание, точно так же как до войны считала каждый свой поступок объяснимым и правым.

Прошло немного времени, и Поленька обнаружила, что нет в жизни ничего важнее борьбы за справедливость — как она это понимала.

Придя на работу, сказала однажды:

— Жизни не стало! Соседи замучили.

Сослуживцы подняли головы. Едва слышным голоском Поленька рассказала, что перед ее окнами построили сарай. Начали ставить забор и отхватили целый метр территории. Да все с шумом, криком, скандалами.