Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Утром, чуть свет, стукнула дверь, явилась Надюшка. В темном платье, с короткой стрижкой. Незнакомая, повзрослевшая. Они не виделись почти год. Поленьке захотелось обнять ее, прижать к себе и закричать, что она никуда ее не отпустит. Но Надюшка сказала чужим голосом, не глядя на мать:

— Павел Иванович умер.

Упав на стул, зарыдала.

Поленька царапнула горло, разрывая рубашку, в которой поднялась с постели, выскочила на крыльцо и остановилась босая, простоволосая, опершись на перила, поняв, что бежать некуда. Надо было бежать тогда, когда бежала Фрося, вчера.

Теперь ей не перед кем виниться. А может быть, наоборот, вина будет с ней на все оставшиеся годы? Ведь вели же они с Павликом всю жизнь молчаливый поединок. Она старалась доказать, что ничего не потеряла, а он — собой, молчанием, работой — убеждал, что потеря ее несказанно велика. И вот безмолвный поединок кончился.

А как все началось! Как восхитительно началось. И первую нелюбовь и свои капризы Поленька теперь понимала как промелькнувшее счастье. Но все-таки не только в прошлом она умела его видеть. Был один день, когда она вдохнула счастье полной грудью, наслаждалась, как никогда, небом, травами, рекой, тем, что она есть на земле. С той поры всегда, если небо казалось ей синим, листва зеленой, вода чистой и величественной в своем бесконечном движении, Поленька отчетливо вспоминала тот день.

Это было, когда они уезжали из Лужков, перед войной, и ожидали парома на берегу реки. Позади шумела встревоженная толпа, с которой они должны были слиться. А впереди едва плескалась река и скользила по волнам одинокая лодка, на которой мальчишки пробовали поставить парус. Где они теперь, эти колумбы?

Павлик в белой рубашке и черных брюках, стройный, загорелый, молодой, о чем-то спорил с отцом, а Поленька думала: к чему спорить? о чем? для кого? Ведь мир так прекрасен, и она любима.

Никто не знал, что начнется война. А все же грусть щемила сердце, и от нее некуда было деться. Она чувствовала, что, уезжая, оставляет какую-то частицу себя, может быть самое прекрасное, и никогда, ничем его нельзя будет вернуть. Украдкой взглядывая на Павлика, она убеждала себя, что тревожиться незачем. Он улыбался ей.

Ему было двадцать, ей девятнадцать.

И впереди была целая жизнь.

Онесбывшихся пророчествах предпочитают умалчивать.

Когда Гошка Боков, гениальный парень, первый математик школы, скульптор, спортсмен, ловелас, вернулся через десять лет в родные места, чтобы рыть канавы, никто не вспомнил о былых надеждах, которые связывались с его именем, и никто не обратил внимания на его возвращение. Только Людмила Зюбина, по мужу Казакова, увидев его, остановилась с бьющимся сердцем и проследила в толпе знакомую походку, фигуру, непривычно сутуловатую, но еще крепко сбитую, сохранившую уверенность и силу.

С тем, чем он стал, трудно было увязать обрывки воспоминаний, которые жили в ней какой-то удивительной самостоятельной жизнью. Людмила попыталась пробудить в себе прежние чувства, чтобы оглядеть их и подивиться, защитившись неодолимой пропастью лет. Но не могла. С годами что-то необратимо изменилось, ушло. В холодной двадцатисемилетней женщине мало что осталось от взбалмошной нервической Людки Зюбиной, кусавшей уголок платочка и считавшей себя потерянной, погибшей, убежденной, что жизнь прожита зря.

Ее муж был совершенством и прекрасно сознавал это сам. Как бы там ни было, он научил ее, по крайней мере, смотреть на все житейские проблемы холодными глазами. К счастью, эта наука пришла к ней вовремя и понадобилась для серьезных дел.

От встречи с Гошкой осталось лишь чувство жалости. Большего он не заслуживал. Скоро она могла убедиться, что его интересы ограничились в основном бесконечными поллитровками, закусками, завернутыми в протертую на углах, затасканную в карманах газету.

Как легко, как ловко жизнь сдернула с него завесу таинственности. Людмила, если б захотела, могла и сейчас найти спрятанную дома газетную вырезку, где восторженно каким-то специалистом оценивались Гошкины скульптурные миниатюры на тему «природа и фантазия» или что-то в этом роде.

Фамилия Гошки была перепутана, но все знали, что речь идет именно о нем. И это было необычно, страшно интересно, казалось началом каких-то больших дел, таинственных и увлекательных, которые емко укладывались для всех в одно-единственное слово — «будущее». И в этом «будущем» уже тогда для Гошки Бокова было отведено особое, вполне определенное место.

Время все расставило по своим местам. Пришло будущее совсем иное. Ребята, которых она не замечала, приобрели приличные профессии. Один парень, работавший фрезеровщиком на заводе, был даже награжден орденом, двое стали военными летчиками, вышло несколько инженеров. Да и у тех, кого принято было называть людьми скромных профессий, все получалось в жизни добротно и прочно. Во всяком случае, у большинства; с годами Людмила умерила свой критический пыл в оценке разных явлений, чужих поступков, самих людей. А Гошка пропал со своими талантами. И всего-то необычного оказалось в нем то, что остался неженатым до тридцати лет, скитался по стране, как будто не мог утолить жажду впечатлений, словно стремился к какому-то вполне осмысленному конечному результату. Но его не оказалось: жажда впечатлений не могла заменить, как думала теперь Людмила, волю, упорство, характер.

До какой же степени он примирился с жизнью и до Какой степени она потрепала его, если теперь смысл бытия ограничился для него тем, чтобы, стоя в земле по Самые плечи, перекидывать с зуба на зуб папиросу во время долгих перекуров и ждать, когда посланный в магазин возвратится с бутылкой водки к обеду.

«Талант», — говорили про него когда-то.

А полно, был ли талант? И был ли Гошка Боков, которого она выдумала? Или был просто взбалмошный парень, золотые руки, но без царя в голове, который уже тогда видел удаль в том, чтобы выпить больше других. А выпив и оглядывая с ног до головы понравившуюся девчонку, говорил с сожалением, покачиваясь на носках:

— Придется брать…

Это нравилось. Это вошло в поговорку. Находились подражатели. Но никто не умел так ловко внушить женщине пьянящее сознание своей неотразимости, а главное — блаженную уверенность в будущем.

Теперь он появился, десять лет спустя, словно для того, чтобы напомнить, что жизнь с ним, о которой она мечтала, не сулила бы ей ничего, кроме одиночества или странствий без пользы и цели.

Он не замечал ее, и она была рада. Иначе пришлось бы долго говорить и выставляться, как положено старым приятелям, в более выгодном свете, чем есть на самом деле.