Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Людмила с изумлением слушала Гошку и старалась понять, что он говорит. Она привыкла видеть дома только немощную старуху, которая с каждым годом все больше нуждалась в заботе и опекунстве. Отчим ее недолюбливал, и это было причиной постоянной и незримой тревоги, присутствовавшей в доме. Впрочем, возможно, что тревога возникла бы в любом случае, и причиной был сам отчим. Но все равно трудно было представить, что бабка, которая может целыми сутками молчать, откинувшись в кресле, была связана с какой-то кипучей деятельностью, тем более той, о которой говорил Гошка Боков.

Давно и как-то незаметно для себя Людмила привыкла думать, что важным и значительным может быть только то, что происходит в ее жизни. И тут старуха занимала совсем неприметный уголок. Теперь у Людмилы возникло ощущение, будто Гошка имеет в виду совсем другого человека, говорит о вещах неизвестных и непонятных ей. Он видел Наталью Петровну совсем другими глазами. Людмила никогда не подозревала, что со стороны это может выглядеть так.

— А мне повезло, — сказал Гошка. — Говорили, тебя нет, что ты где-то в Георгиевске…

Людмила с удивлением взглянула на него:

— А сведения точные. Там я постоянно бываю в командировках. Там наш объект. Может быть, со временем, если предложат, останусь.

— Что это? Поселок? — спросил он.

— О! — сказала она. — Поселок, который стоит миллионы. Мираж в степи. Среди бурой равнины ослепительные здания из стекла и бетона. Широкие тротуары, тенистые посадки. А за чертой улиц выжженная степь. Как тыщу лет назад. И тушканчики прыгают.

— Что же там? Заводы? Комплексы?

— Может быть. Я знаю только то, чем занимаюсь. Наша контора толкает энергоблоки.

— Мне повезло, — повторил Гошка.

Вечером Людмила попыталась заговорить с Натальей Петровной о прошлом. Но старуха отвечала односложно. К тому же скоро пришел отчим. Людмила взяла объемистый семейный альбом и разыскала фотографию деда. Это был старый выцветший снимок, позеленевший от времени. И он ни о чем не говорил ей. На снимке был изображен совсем незнакомый, чужой паренек в крестьянской рубахе с круглыми глазами, как будто смотревшими на что-то удивительное, и круглой шапкой волос, падавших на самые брови. Казалось, он пришел из сказки про Емелю, который мог получать по щучьему велению все, чего хотел. Людмила помнила немногое. У него и в самом деле судьба сложилась необычно. Только сказка вышла совсем другая.

Когда в мирных разговорах или семейных конфликтах речь заходила о принципах, нравственности и морали, Иван Васильевич Бородкович непременно старался подчеркнуть однажды полюбившуюся ему мысль.

— У меня нет недостатков, — говорил он.

И в самом деле, оглядываясь на свою жизнь, он не смог бы назвать ни одного своего поступка, который выглядел ошибкой.

Он женился в сорок лет, осмотревшись обстоятельно, выбрал женщину с двумя детьми вовсе не потому, что потерял голову от чувств, а исключительно из соображения разумности и прочности такого союза. Конечно, подрастающие падчерицы доставляли ему гораздо больше хлопот, чем он ожидал. Да и со старухой тещей он не нашел общего языка. Но и это со временем должно было уладиться. Старуха собиралась уехать к сыну, говорила об этом, а Иван Васильевич, со своей стороны, постоянно напоминал жене.

Старшая из дочерей, Людмила, несмотря на первый неудачный брак и наследственную замкнутость, готовилась вторично испытать судьбу. За младшую, Катерину, волноваться не приходилось. Эта устроит свою жизнь так, как захочет и когда захочет. Таким образом, в перспективе они могли остаться вдвоем с женой в трехкомнатной квартире. Жена не причиняла ему неудобств и не мешала устраивать жизнь по-своему. Если бы его спросили, в чем же конкретно заключается это «по-своему», он бы не ответил. Просто он всю жизнь ждал, что наступит лучшая пора, и был убежден, что заслужил это «лучшее».

— Работаешь как вол, — жаловался он дома. — И никакого покоя.

А на службе любил критикнуть тех начальников, от которых не зависел, и знал, что ему ничего не будет, если даже передадут.

— Говорим о научной организации труда, обязательства принимаем, — произносил он со значением, раздувая ноздри. — Головы друг другу морочим. А на деле что? Все по-старому? То-то и оно! Пришел эшелон — началась запарка, а нет его, родимого, хошь неделю загорай. Вон весь потолок закоптили. А зарплата иде-ет! Как будто нельзя потребовать и ввести строгий график поездов. Конечно, где уж тут. Ты кричи, а всем наплевать. А мо-о-жно было! — говорил он со значением, поднимая палец. — Отрядить делегацию в главк или к самому министру…

Грузчики согласно кивали. Забавно. А для чего возражать? В конторке тепло, уютно. И курево есть.

— Как будто у министра других дел нету, как заниматься нашим складом, — фыркала Клава.

Иван Васильевич поднимал палец перед собой и говорил, поощряемый одобрительными взглядами собеседников:

— Министр обязан знать все!

В конце концов за ним укрепилась репутация человека с критическим складом ума, не трусливого, способного при случае постоять за принцип. Его избрали в местком. Два года он ведал вопросами охраны труда, выступал на каждом собрании. И хотя условия труда не изменились, да Иван Васильевич и сам не знал, что делать, сложилось мнение, что руководимый им сектор весьма действен.

Но все это были детские забавы. Настоящую власть он ощутил с переменой заведующих и приходом Волкова. Худой, скуластый, с плоским лицом, глубоко запавшими глазами и тихим голосом, этот человек за короткое время успел перессорить всех. Каждый вдруг осознал, что слишком долго доверял окружающим и в результате оказался обиженным и обделенным.

Когда работникам склада дали несколько квартир, имевшийся список очередников внезапно, по настоянию Волкова, был перекроен. В начавшейся суматохе никто не заметил, что Волков продал тещин дом и сам стал на очередь. А кладовщика Самохина, который числился первым, обвинили в склоке, нарушении житейских норм. Потребовалось расследование. Кто его требовал — пойди докопайся, сам Бородкович, назначенный председателем проверочной комиссии, не сразу понял: так ведь Волков же… И хотя доказать ничего не удалось, всякие просьбы со стороны Самохина прекратились. А пока дело выяснялось, Волков успел оформить документы и врезать замок.

Да и правду сказать, при начавшемся сведении счетов лучшей кандидатуры не оказалось. Иван Васильевич хоть и числился в друзьях, но побаивался Волкова и в то же время искренне восхищался этим человеком. Волков любил копаться в личных делах и пек «персоналки» как блины. Дочка Самохина всего лишь на пианино играла, сосед пожаловался. В другое время никто бы внимания не обратил. А Волков занялся — и какой шум вышел! Постепенно, следуя за ним, Бородкович и сам понял, что главное не в том, подтвердится одна или другая версия, — важен был сам процесс расследования. Зачастую чем меньше имелось улик, тем большим сознанием ответственности своих задач проникался Иван Васильевич. Ему нравилось разбираться в чужой житейской суете и разоблачать кого-то. Он называл это «поиском истины».