Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Мигали световые табло, кучились, собирались и таяли темные очереди. Людмила стояла молчалива, бледна, сдержанна, словно кого-то ждала, а может быть, заранее покорилась всевластию техники, которая должна была оторвать ее от всего привычного, близкого, дорогого и кинуть в бездну забот.

Гошка попробовал выразить эту мысль, но Людмила непонимающе улыбнулась.

— А вот и наши, — сказала она, стрельнув глазами в толпу.

Подошли трое. Солидные дяди с портфелями, напряженно-веселые, шумливые, разящие тройным одеколоном. Поговорили о чем-то непонятном для Гошки. Опять мир открылся в новом измерении. Он попытался представить, каково же место Людмилы в том мире. Она играла явно подчиненную роль, потому что не была шумна и величественна. Но уже то, что она была причастна к какой-то непонятной, таинственной деятельности, казалось ему замечательным.

— Летим, Людмила Николаевна? — сказал один из трех, самый высокий и представительный. — Когда шеф узнал, что вы еще здесь, то схватился за голову и стал кричать: «Что она себе думает? Что без нее будут делать остальные?» Это мы, значит! Чтобы спасти вас, мы дружно изобразили обиду. И шеф был вынужден сказать, что вполне и нам доверяет.

Посмеялись. Когда Людмила представила Гошку, все трое тотчас деликатно откланялись.

Минуты на световом табло бежали с удивительной быстротой.

Гошка приготовился к тому, что прощание будет многозначительным и радостным. Но когда Людмила в последний раз улыбнулась ему, выходя на пустынный бетон летного поля, в последний раз взмахнула рукой, он не нашел слов. Не было ни легкости, ни успокоения. Вместо радости сухой, колючий комок сдавил горло, защипало глаза. И он сказал вслух громко, так что на него оглянулись:

— Да что же это такое?

В крохотных иллюминаторах уже нельзя было разглядеть человеческих лиц. Серая брюхатая машина завыла и встряхнулась, точно сбрасывая оцепенение с кончиков крыльев. Потом медленно поползла к полосе, усыпанной огоньками. И уже в отдалении, заглушаемая ревом других прибывших самолетов, легко и бесшумно сорвалась вверх.

Из Георгиевска Людмила написала матери деловое спокойное письмо, в котором сообщала, что задержится на неопределенное время. А может быть, если пуск блока, за который она отвечает, пройдет успешно, останется совсем. Марья Кирилловна, встретив Гошку, постаралась довести эти полученные сведения до него возможно более холодным тоном, не оставляя ему надежды и будучи уверенной, что выполняет этим просьбу дочери.

Гошка вернулся домой и долго сидел, привалившись грудью к столу.

Цветы дрожали на столе. Поставленные ее рукой и уже увядшие.

— Да что же это такое? — сказал он вслух. — Похоже? Пожалуй! За все время ни единой строки…

И все же цветы еще стояли на столе. Неужели мать действовала с ее слов?

Он уверял себя, что был готов к такому повороту событий. И понял, что никогда не ошибался на сей счет так горько. Во все времена в нем жило убеждение, что «главное», «лучшее», «настоящее» ждет его впереди, иначе пуста жизнь.

И вдруг это настоящее оказалось рядом, совсем близко. И прошло мимо, осветив на один краткий миг. И он погнался за ним, когда уже было поздно. Погнался за тенью.

Постепенно В хаосе мыслей стало пробиваться убеждение, что вся эта игра — почин ее родственников, а сама Людмила не могла так хладнокровно и расчетливо порвать с ним.

Или смогла бы?

На другой день, взяв расчет, Гошка последовал тем же путем, которым прежде провожал Людмилу. Будь у него твердый план и время тщательно и разумно обдумать каждый шаг, он, скорее всего, не поехал бы, положившись на долгую, утомительную переписку. Но он не знал, где и когда найдет ее, что и зачем скажет, и поступил так с горячностью, без определенного плана, как обычно все делал.

Рассказ Людмилы не оправдался. Георгиевск показался ему серым, мрачным городом. Тяжелые тучи висели низко, едва не задевая крыши домов, и тянулись дальше через всю степь. Моросил дождь. Только вечерний сумрак скрыл эту мрачность и развесил огни на улицах.

Гостиница была действительно выстроена в стиле модерн. Матовый свет из вестибюля лился на мостовую сквозь огромные стекла. Ночевать было негде. Людмилы он не нашел. Но все же неопределенность толкала его на поиски, сулила надежду, вопреки всем разумным предположениям.

Он уже изучил архитектуру фонтанов и подъездов гостиницы, как вдруг увидел Людмилу.

Она появилась стремительная, озабоченная, в компании таких же озабоченных людей. И Гошка почувствовал себя лишним. Это был самый отчаянный миг. Он вдруг захотел уйти. Но остался. Она увидела его, и лицо ее переменилось.

Она оставила компанию. И пошла быстрым-быстрым шагом, потом побежала к нему. И он больше всего был благодарен ей за то, что она побежала. Ни перелет, ни поиски и ожидания, ни свои собственные мысли не имели для него такого глубокого решающего значения, как этот ее порыв.

— Ну? — изумилась она. — Ты приехал? Сумасшедший! Когда? — продолжала она, смеясь и увлекая его за собой.

На кухне слышалась песня, вернее, бессвязный набор всевозможных мелодий и звон разбитой посуды. Бросившись в кресло и стараясь не слышать пения, Бородкович с отчетливостью представил, как старуха, потрясая космами, бродит по кухне, моет чашки, чистит овощи — словом, делает то, в чем нет нужды и что другие могут сделать гораздо быстрее и лучше. Но старуха все возится с утра до вечера, встревает в каждое занятие, словно боится остановиться. Посуда часто валится у нее из рук и бьется. А она как будто не замечает, и от ее разрушительной помощи нет никакого спасения.

Иван Васильевич убеждал себя, что скоро все переменится к лучшему и старуха уедет. Сын, которому она неизвестно что написала, воскрес из небытия и уже прислал две телеграммы.

Выглянув в окно и отыскав среди зелени крышу пьянчужки Бокова, Иван Васильевич с удовлетворением подумал, как своевременно удалось прекратить нелепые встречи Людмилы с его нагловатым сыном, один вид которого лишал покоя семью.

В обед с очередной почтой пришел наконец положительный ответ из интерната, куда Иван Васильевич хотел на всякий случай отправить старуху. Но этот вариант он держал как резервный.

— Не было ни гроша, да вдруг алтын, — сказал он жене, показывая письмо.

Старуха видела, что зять торопит с отъездом, придумывает всякие предлоги, чтобы отправить ее побыстрее. Она и сама хотела уехать, вернее, убеждала себя в том, что хочет это сделать, но в действительности не могла и не хотела.

В редких беседах с дочерью она говорила, что ничуть не обижается на Ивана Васильевича и относительно ее жизни он во всем прав. Она говорила, что чувствует свою вину перед детьми, хотя не умела объяснить, в чем же эта вина заключается.