Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Шестого июля в Ярославль вошел Савинков.

Весь день в центре города слышались выстрелы. А ночью пришли за ней. Вошли трое. Запомнила одного в зеленом френче, с вислыми усами и водянистым немигающим взглядом. В глазах смерть, такого бесполезно просить, умолять, упрашивать, взывать к чувствам, к человечности. Не разжимая губ, зеленый указал револьвером на дверь. Она с готовностью оторвала сына от груди и вышла торопливо, чтобы зеленый не обратил внимания на его крики и оставил живым. Только на улице, когда в лицо ударил сырой освежающий ветер, зашаталась. И ее повели.

Они шли. От пожаров было светло. В конце улицы, на бугре, рассыпаясь искрами в синей прозрачной мгле, горел старый ветряк.

Наталья думала, убьют. Потом поняла, что ее ждет самое страшное. К пустырю, стиснув конями кучку советских, двигались верховые. Кирилла держали. Но когда конвойный плетью отстранил державших, Кирилл устоял на ногах.

Его первого подвели к столбу и почему-то долго привязывали. Кудри спутанными космами падали на лицо, и сквозь них Наталья видела его глаза.

Усатый в зеленом френче с волчьим взглядом подошел к столбу наблюдать, как конвойные возились с веревками.

— Ну что, Кирилл Алексеевич, вот и свиделись, — сказал он. — Как я и предсказывал.

Кирилл вскинул голову со спутанными, прилипшими ко лбу кудрями. Наталья двинулась к нему, ее остановили, вывернули руки. Ей хотелось самой закричать вместо Кирилла, но она лишь услышала его голос. Спокойный, только громкий.

— Сволочь! А, товарищи? Узнаете?

Он обращался к своим.

Он издевался над зеленым.

Как будто кто-то хлопнул плеткой перед лицом. Ударило воздухом. Стреляли. Наталья видела все до конца.

Очнулась через много недель. Стала жить. Надо было поднимать сына, работать. Работа спасла. После нескольких лет оцепенелого, мертвящего забвения ее как будто вытащили на свет божий, заставили работать в каких-то комиссиях, разыскивать беспризорников, кормить слабых, беззащитных, отвечать наглым, самоуверенным, беспощадным. Хотя — была она всего-навсего сестрой милосердия.

Чужая боль научила ее усыплять свою собственную.

Дочка Мария знала отца только по фотографиям.

Родственники, знакомые, а позже дети упрекали ее за то, что забывала дом, пропадала на работе. Она слабо отшучивалась, принимала упреки, но никак не могла объяснить, что готова для дома сделать все. И с этой надеждой — успеть — жила многие годы.

Она дарила сына и дочь равной заботой, корила себя за то, что не уделяет им большего внимания. А они, наученные ею и собственным опытом, учились, готовили, стирали и ждали ее далеко за полночь, когда она уходила на собрания или уезжала по селам митинговать в защиту новой идеи — коллективизации.

Только в работе, в неистовом перехлесте страстей, в чувстве полезности того, что свершалось, она могла прятать от самой себя неугасимую тоску по Кириллу, могла становиться вровень с ним и понять его так, словно он был рядом.

Убили председателя в одном сельсовете. Выбрали ее. Стала работать. Грозили — не испугалась.

— Пусть сами боятся, — говорила она, вспоминая зеленого с усами савинковца. — Пусть сами…

Оставшись одна в избе и расчесывая на ночь перед зеркалом свои пышные волосы, она склонялась к зеркалу и шептала, расширив огромные черные глаза:

— Пусть…

— Эх, Наталья, — говорил, оглядывая ее всезнающими глазами, подкулачник из деревни Ясенки Илья Гнатюк. — Баба ты справная, не старая ишо. Тебе бы мужика хорошего. А ты все с обчественностью да с обчественностью.

Фамилию она запомнила, потому что он потом и стрелял в нее.

Крестьянка, у которой она жила, так перепугалась после того случая, что накидывала на двери с наступлением ночи все мыслимые засовы, а потом по целому часу отпирала, удостоверившись через окно, что Наталья пришла с собрания одна.

Время неумолимо отдалило те синие ночи, хмельную влагу волжских ветров, соломенные крыши изб и отблеск маленьких подслеповатых окошек, ловивших в пугливом молчании свет звезд.

И все это было.

Подошел срок, и Наталья распростилась с Ярославлем, окончила в Москве рабфак, работала участковым врачом на Зацепе. И столько было перемен, что не учтешь на пальцах. И все вроде важные, каждая диктовалась какими-то условиями. Хотя бы переезд сюда, из Москвы, вслед за Марией. Вспомнишь и никак не поймешь, где же было самое важное, самое главное… Но каждое воспоминание теснит по-особому, и грустно, и больно, и горько, и дорого, потому что из таких вот волнений, переездов, невосполнимых потерь и надежд состояла… прошла… жизнь.

Перед последней войной сосед, врач поликлиники, где она работала, стал звать ее замуж. Встречал и провожал. Пилил вместе с Кириллом дрова. Имя у него было странное: Никодим. Она долгое время называла его по отчеству — Никодим Иванович, хотя была моложе всего на один год.

Спросила у дочки разрешения. И ответ ее, короткий и категоричный, оставил все так, как было.

А тут — война.

Конечно, разве могла она возразить зятю, честному, положительному человеку, когда он упрекнул, будто жизнь ее не удалась. Уж в личном-то плане — действительно. Только грусть и надежды, а в конце — воспоминания. И боль.

Сына Кирилла забрали на второй день войны, а Никодим Иванович вступил в ополчение в августе, когда немец стал подходить к Москве.

Никодим Иванович был человек незаметный. Жил тихо, словно берег силы для того, что должно было случиться в будущем. Он и на войну пошел тихо, незаметно. На построении перед отправной на фронт стоял в последнем ряду, и Наталья Петровна едва нашла его. Как и большинство женщин, она плакала, ей хотелось сказать самой или услышать о чем-то важном и вечном. А Никодим Иванович потоптался на месте, поглядел на других ополченцев, затиравших его плечами, и сказал с неловкостью:

— А плиту загасили? Как бы не пожар…

Он и погиб в первые дни, не успев как следует повоевать. Похоронная пришла скоро. И только после войны отыскалась награда. Медаль.

Наталья Петровна, уже старуха, всю ночь простояла на коленях перед кроватью, не в силах подняться. Разглядывала медаль. Словно Никодим Иванович дал ее из рук в руки и медаль хранила его тепло.

На фотографиях последних лет Наталья Петровна всегда снималась с детьми. Пошли внуки и правнуки. Ей дали большую квартиру, и она размечталась о том, что соберет всю семью и даст наконец детям уют, благополучие — то, чего не успела дать в молодые годы, разрываясь между работой и домом, учебой и митингами. Словом, была убеждена, что сможет обеспечить своим детям благоденствие. Но ничего не вышло из этой затеи. Дети выросли. И их работа, их собственные интересы уже давно не совпадали с ее желаниями.