Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Из разговора матери с отчимом Людмила поняла, что его первый друг и наставник Волков ушел на пенсию, чему Бородкович рад и одновременно встревожен, так как боится остаться в одиночестве.

— Спокойней жить станете, — сказала Марья Кирилловна.

Сдала она больше всех. Последние сутки держалась на сердечных каплях; в черном своем платье, в черном платке была страшна своей бледностью. Людмила и Катенька дежурили возле нее поочередно.

Бородкович казался крепок и бодр. За столом он даже пошутил насчет хорошей погоды, хотя лил дождь.

Взъерошив пятерней седой вихор, Кирилл сказал, усмехнувшись:

— Впервые почувствовал себя взрослым. Пока была мать, все вроде бы казалось: можно прибежать и поплакаться, есть в семье высшая совесть, высший ум.

С виду Кирилл тоже был крепок, и только отрешенный, словно присыпанный пеплом взгляд говорил о том, что горе только началось и долго будет с ним.

— Прекрасный человек, — сказал Бородкович, глядя на портрет Натальи Петровны. — Удивительной души, щедрого сердца. Теперь мы все должны понести зажженный ею факел.

Кирилл взглядом притушил этот всплеск энтузиазма.

— В меру своих способностей, — коротко пояснил он.

Бородкович заерзал на месте. С появлением Кирилла он весь как-то подтянулся, приосанился, точно осознал, какая огромная величина его ближайший родственник.

В тот же вечер Кирилл, поняв, что опасность для сестры миновала, собрался уезжать.

— Не могу, Машенька, не казни, — говорил он с твердой улыбкой, глядя на сестру. — Сейчас мне надо побольше грохота вокруг да покрепче мороза. Будет собрание в академии, прилечу на несколько дней. И тогда уж обязательно… Как ты?

Взглядом, выражением лица он намекнул, что имеет в виду Бородковича и новую жизнь, сложившуюся у сестры.

Марья Кирилловна поняла.

— Теперь надо думать о счастье Катеньки и Людмилы, — сказала она. — Что же об нас толковать. Лишь бы не было перемен.

— Верю в добрые перемены, — сказал Кирилл, подбадривая сестру. — За Людмилу я спокоен.

— А мне так думается, за Катеньку…

Откинувшись в кресле с облегчением, Кирилл вытащил сигарету.

— Ну вот видишь! Как у нас пишут, оба ученых сделали открытие независимо друг от друга. Итак, скоро буду!..

— Обманешь, — улыбаясь сквозь слезы, проговорила Марья Кирилловна. — Опять обманешь.

Перемены не замедлили наступить. У Людмилы на работе, после отъезда Кирилла, возник разговор о переводе в Георгиевск. Она моментально дала согласие, и вскоре они с Гошкой уехали из поселка. Связь с домом распалась, и лишь в Годовщину Натальи Петровны все собрались вместе. Гошка свой отпуск потратил на памятник. Стал раздражителен, угрюм. Так случалось всегда, когда им овладевали идеи, и Людмила с сожалением подумала о его давних попытках запечатлеть Наталью Петровну. Попытках, которые так ничем и не завершились.

Прямо с аэродрома она поехала на могилу с букетом гвоздик. Отыскала ограду, вошла внутрь и остановилась в сильном волнении.

Цветок, выбитый на камне, совсем не был похож на цветок. Профиль незнакомой прекрасной женщины вовсе не напоминал Наталью Петровну. Но в линиях руки, намеченной скульптором, что-то заставляло настораживаться. Живость остановленного движения вдруг поразила ее, вызвала смятение в душе.

Было так, словно женщина на камне задумалась. Казалось, еще мгновение, и рука ее вновь потянется к цветку, вновь заставит обратиться к миру, к жизни с благодарностью и любовью. И Людмила вдруг поняла, что отныне это мгновение будет длиться вечно.

Доктора прописали море. И настал день, когда Марину усадили в поезд, мать расцеловала ее, поправила волосы под шапкой. Потом пожаловалась на плохое самочувствие, на духоту в вагоне и на инженеров, которые делали этот вагон. Оглянувшись на отца, сказала:

— Бедняжка… Это безумие, что мы отправляем ее одну.

Отец сжал ее локоть, и Марина, заметив этот жест, тотчас поднялась прощаться. Отец был весел и шумлив, как всегда. Прощаясь, он сказал:

— Долгие проводы — лишние слезы. Не на войну ведь едешь, а на курорт.

Отец всегда что-нибудь сравнивал с войной. У него была удивительная выдержка. В последний раз его лицо промелькнуло на перроне, Марина припала к стеклу, попыталась отыскать мать и не нашла.

Поезд тронулся.

Городские огни быстро потонули в ночи. Вдоль полотна потянулись поляны и рощицы. Деревья отличались от неба и земли своей чернотой. В мелькнувшем пятне света Марина разглядела стрелочника, стоявшего с флажком у переезда, машины, застрявшие у шлагбаума, и дорогу, блестевшую при лунном свете и уводившую неизвестно куда.

Накануне отец объяснял, что отправляет ее к старым друзьям, с которыми воевал; что, если позволят обстоятельства, он поедет и сам… Но обстоятельства не позволили, и Марина, оставшись одна, почувствовала страх, Таинственная неизведанность земли вдруг поразила ее, и она поспешно перевела взгляд на безучастных друг к другу пассажиров. Ей вдруг страстно захотелось, чтобы в Ростове ее никто не встретил. Она понадеялась, что так оно и будет, ибо что это за друзья, которые за двадцать лет не смогли увидеться или хотя бы написать друг другу и которые оказались нужны лишь в трудную минуту. Размечтавшись, Марина представила, как перескакивает с поезда на поезд, мчится домой: лестница, пятый этаж, дверь, обитая дерматином, и — улыбающееся лицо матери.

Но мечты не сбылись. Едва поезд остановился в Ростове, как в купе, сквозь чемоданы и шляпы, протиснулся солдат в застиранной гимнастерке. Соседка Марины по купе, молодая, но уже полная женщина с крупными серьгами в ушах, попыталась вручить ему корзину. Но солдат не обратил на нее внимания. Взгляд его задержался на Марине, и глаза весело блеснули.

— Ты, что ли, и есть курортница?

Надевая шапочку, Марина взглянула на него со всей строгостью, на которую была способна. По инструкции, заученной дома наизусть, ее должен был встретить высокий старик, сутулый, с усами и с клюкой. А пришел солдат, не предусмотренный никакими инструкциями. Мать всегда говорила ей: «Бойся солдат». Марина на всякий случай отодвинулась в дальний угол и спросила с опаской:

— Я могу идти только с Кузьмой Митрофановичем Калмыковым. А вас кто прислал?

Солдат расхохотался, сказал, что приехал сам, звать его Алексеем Кузьмичом, по фамилии он тоже Калмыков, демобилизовался два дня назад. Солдат попался веселый. Когда они вышли на вокзальную площадь, заполненную чемоданами и автобусами, он поднял руку, как бы представляя ей город: