Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Она была не рада, что он забил себе голову этим портретом, уговаривала его остановиться и сохранить на память то, что осталось. Но Гошка либо хмурился в ответ, либо просил с досадой не вмешиваться, точно она одна была виновата во всех его неудачах.

— Когда же конец? — спрашивала она.

— Не знаю, — отвечал он. — Вот сделаю и брошу навсегда.

— Чего ты добиваешься?

— Поймать главное… Остановить то мгновение… Что же такое была ее жизнь?

Было непонятно, но Людмила не хотела, чтобы он видел это, и умолкала.

— Что вы знаете о ней! — сказал он однажды, когда Наталья Петровна ушла, запретив, по обыкновению, себя провожать.

Людмила начала было возмущаться, на что, по собственному мнению, имела полное право. Но по решительному, даже воинственному тону Гошки быстро поняла всю бесполезность такого занятия.

— Ничего вы не знаете! — продолжал он. — Вы привыкли к ее добру настолько, что перестали замечать. Не осталось тех, кто мог рассказать о ее мужестве. А благородство и беспомощность в старом человеке сами собой разумеются, хотя это и не так. Что же остается? Сейчас она одинока, по существу. Но она пришла в одиночество из той жизни, где от ее добра, от ее мужества и благородства зависела жизнь других…

Людмила пожала плечами, решив не возражать. То, что говорил Гошка, было непонятно, однако она приучила себя не ломать копий в поисках вечной истины.

Жизнь протекала весьма слаженно и тихо, пока не пришел один хмурый дождливый день — их первая годовщина. Людмила, прибрав комнату и чувствуя себя счастливой, ждала Гошку, а его привезли на машине. Уличное происшествие, дорожная катастрофа.

— Хотел сэкономить время, — объяснил он побледневшей Людмиле, еле ворочая губами, чтобы изобразить улыбку. — Сел на мотоцикл к этому чудаку. Сам-то цел?..

Чудак, увидевший Гошкин перелом, прислонился к стене и откинул голову, словно собирался заплакать.

— Никогда не думал, что со мной может это случиться, — сказал Гошка. — Да еще в такой день. Цветы…

Людмила машинально взяла несколько помятых стеблей и уронила на пол. Никто не заметил.

Комната заполнялась людьми. Кто-то отправился звонить в больницу.

Кровь на простынях, чужие серые лица — с такой ужасающей необратимой простотой был взорван этот мирок, что Людмила засуетилась с потерянным видом, не могла ни одного дела довести до конца и только с наступлением ночи разрыдалась, придя в себя.

Месяц лечения ничего не дал, последовали осложнения. К ним прибавились еще тридцать три болезни, о которых Людмила не подозревала, вплоть до ревматизма, который Гошка подхватил на Севере.

— Возраст, — сказал Гошка на очередном свидании. — Вот лежу и думаю, хорошо, что жениться успел.

Людмила улыбалась, скрывая слезы.

Собирались отправить Гошку в Москву, к «профессорам». Но скромный участковый врач, осмотревший его после всех местных светил, посоветовал ехать в Сибирь. И назвал никому не известную фамилию.

Людмила категорически отказалась. Потеряв выдержку, она много говорила о своих правах и об ответственности врачей. Нагородила такого, чему потом сама удивлялась.

Но тут неожиданную твердость проявила старуха. Она заставила Людмилу взять отпуск, убедив ее, что дело серьезнее, чем она думает, написала сыну письмо, и Кирилл-младший тотчас ответил. Он советовал ехать, доказывал, что врач, о котором говорилось, действительно творит чудеса. А поскольку в таких ситуациях человек особенно склонен ждать и желать чуда, Людмила быстро переменила мнение, стала собираться. И обнаружила, что билеты куплены, в клинику послан запрос, Кирилл-младший, хотя его не просили, выслал денег, сопроводив телеграфный перевод, как и всякое другое послание, обещанием вырваться в самое ближайшее время.

Хирург сибирской клиники, похожий на их местного врача и так же смотревший поверх очков, сказал ворчливо:

— Эк запустили! Надо было сразу приехать. Уже давно бегал бы на своих двоих.

Десять дней спустя Людмилу навестил Кирилл. Он был такой большой и такой шумный, а главное, от него, в противоположность Гошке, исходила такая неистребимая уверенность, что Людмила впервые за долгое время почувствовала себя хорошо и спокойно.

— Моя мать молодец! — говорил раскатистым басом Кирилл. — Она приказала мне немедленно выяснить, в чем дело, и дать ответ. Такие приказы — как стартовый выстрел. Этим вопросом в один день занималось по меньшей мере человек двадцать. Это у вас, в Европе, здешние врачи незнакомы. А тут они — сила! Как-то на тренажерах два испытателя разбились. Куда их? Сюда! Вот это было чудо.

Людмила смотрела на него смеющимися глазами и в первый раз поверила, что с Гошкой действительно все окончится благополучно. А Кирилл весь вечер, за полночь, рассказывал о матери, у него оказался в запасе настоящий кладезь разных смешных и премудрых историй. Людмила смотрела на него и думала, как сумел этот седой, многоопытный человек, проживший таинственную в глазах родственников жизнь из-за своей секретной работы, как мог он в своем отношении к матери сохранить столько теплоты, нежности, большого благородного чувства. От этой мысли у Людмилы наворачивались слезы. Она провела с Кириллом счастливый вечер, полный воспоминаний. Оба не знали, что Натальи Петровны в тот момент уже не было. В их сознании она прожила еще двадцать четыре часа.

— Ну что же… — сказал Кирилл, получив телеграмму. — Все-таки восемьдесят. Предел, как говорится… А какая прекрасная жизнь!

Однако в самолете выдержка ему изменила. Людмила увидела старого человека: глубокие складки залегли возле губ, щеки запали. В течение трех часов лёта он стучал себя по коленям и повторял, едва можно было слышать: «…ах ты боже мой… ах ты-ы…»

Пассажиры спали. Луна висела на кончике крыла, сопла двигателей вздрагивали от вспышек хвостовых огней. Двигатели ревели неумолчно, и Людмила почти не слышала Кирилла, только видела, как восклицания время от времени срывались с его губ и он валился на сторону, точно бился в невидимых сетях и что-то пытался изменить.

На похоронах было много народу. Перед гробом на красной подушке несли орден. На маленькой подушке орден казался большим.

Отчима было трудно узнать. Он больше всех плакал и причитал, рассказывал, как берег Наталью Петровну. И ему сочувствовали больше всех.

На другой день, когда все собрались вместе за столом, расставленным во всю возможную ширь, лишь портрет Натальи Петровны на этажерке в углу, с черной лентой, напоминал о том, что в семье начался другой отсчет времени. Разговор казался непринужденным; речь шла о соседях, об уличных новостях, об универмаге, открытом на площади, о том, каков там товар.

Прежде, наблюдая чужое горе, Людмила внутренне возмущалась, слыша посторонние, с виду беззаботные рассуждения. Но теперь, сопротивляясь подступившему отчаянию, вдруг поняла, что разговоры эти — спасение в такой горестный час. Когда Гошка стал вспоминать, как в детстве мечтал иметь щенка и в конце концов приручил взрослую бездомную собаку, его слушали с интересом. А Катенька принесла известие о том, что до станции вместо крохотной маршрутки начал ходить автобус, и все заговорили о том, какое это большое удобство для людей, как благоустроился поселок за последние годы и каким обещает быть в ближайшем будущем.