Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Когда знакомые приходили и спрашивали о здоровье, Наталья Петровна обычно отвечала, что чувствует себя хорошо и очень огорчена этим, что человек не должен доживать до такого возраста. И видно было, что ей и в самом деле неловко. А все смеялись и задумывались с почтительностью: шутка ли — восемьдесят лет и такой ясный ум, четкое сознание. Многие были убеждены и говорили с искренностью, что прожить столько лет в добром здравии — это и есть истинная и единственная мера счастья в человеческой жизни. И никто бы, глядя на Наталью Петровну, не подумал, насколько эта мысль, как никакая другая, далека от ее собственных. Старуха думала совсем иначе, и, когда Иван Васильевич выкрикнул, что ее жизнь не удалась, она вдруг подумала, что это правда, так оно и есть. То, что не она была виновата в своем одиночестве, совсем не меняло существа дела.

В последние годы воспоминания стали особенно яркими. И она, как раньше, но уже бестрепетно, вглядывалась в их приближающуюся даль. Потому что это было не прошлым. Это было с ней. Рядом. Всегда.

Несколько раз подряд она видела перед утром во сне одну и ту же картину. В синей рассеивающейся мгле вставал пылающий ослепительным светом факел. И она просыпалась с бьющимся сердцем, потому что знала, что это за факел, и лежала в темноте, без слез, пока холодный сумеречный рассвет не заполнял комнату. И если с утра не удавалось загрузить себя работой, воспоминания шли дальше, и она страдала так же сильно, как будто просыпалась после событий, которые были живы для нее и жгли память, словно произошли только вчера.

На другое утро вновь пылал факел, и она знала, что он приблизится, и это будет огромный ветряк. Его давно уже нет. Он стоял на бугре в конце улицы, на окраине Ярославля. Он запылал в ту страшную июльскую ночь восемнадцатого года, когда в Ярославль вошел Савинков.

Тогда все случилось?..

Так недавно?

Она знала, что будет дальше, и торопилась уйти, но память всякий раз в конце концов возвращала ее, и она лежала не шевелясь, с открытыми и сухими глазами, и боль мягкими волнами накатывала на нее.

Ее память становилась вдруг молодой, упругой и пробегала ту страшную ночь, добиралась до тихих вечеров, где не было пожаров, не было пуль. И она молоденькой сестрой милосердия выслушивала признания гимназиста Саши. Вокруг головы была закручена коса, и она чувствовала, что хороша, молода, и он так и должен говорить и переживать, а она слушать и не соглашаться.

Потом появился Кирилл.

Почему-то в белой вышитой косоворотке. Значит, был праздник. Курчавые волосы торчали вразброс, это придавало ему чересчур бойкий, отчаянный вид. Но к этому можно было привыкнуть. Он подошел, глядя на нее дерзкими глазами, и начал что-то говорить.

Она уже не помнила, что он говорил, и могла только видеть. Его дерзость была не в том, чего она боялась, — в другом. И много лет она не переставала удивляться своей ошибке. Ей хватило всей жизни, чтобы думать о нем. И теперь, думая и понимая, она говорила себе, что он со своими дерзкими, веселыми глазами, конечно, не мог уцелеть.

Он должен был погибнуть уже в той, первой на ее памяти декабрьской стачке на Демидовском пустыре, куда собралась вся рабочая слободка.

Она примчалась последней и увидела, как посреди черного моря голов разъезжали казаки. Мелькали плети, блеснула сабля, началась стрельба.

Толпа с воем отхлынула, оставляя раненых. Кирилл пытался подняться, но каждый раз падал. Тогда Наталья кинулась к нему, зажав платок в руке, навстречу бегущим. Хоть и была без красного креста и не сестрой милосердия пришла на митинг, а дикая сила привычки подхватила и понесла ее навстречу кричащим людям. Кирилл падал страшнее всех. И к нему первому подоспела она.

Потом Кирилл исчез. Искали зачинщиков. А когда вернулся через три года, прислал сватов. Наталья не больно противилась, хоть и молода была. К покрову сыграли свадьбу.

На войну его взяли в числе первых, поспешили избавиться. Он и сына не успел поглядеть. За три года пять писем. Сперва окопы, потом госпитали. И — революция.

В ноябре заскочил на один день, отряд проходил с маршем через город. Криков было, восторгов, красных флагов. Вместе со всеми Наталья жадно слушала, говорила, кричала, махала руками проходившим конникам. Она думала, что среди них мог быть и Кирилл. И когда сказали, что какой-то конник останавливался у их двери, она чуть не обеспамятела. Это было похоже на чудо. Это было невозможно. И все равно она ждала и надеялась. А ночью стукнула дверь и появился Кирилл. В кожанке, с саблей, затянутый ремнями. Огромный. Незнакомый. Родной.

— Ждала? — первое было слово. А может, другое сказал, тоже веселое, озорное.

Это мгновение было самым лучшим, самым счастливым и занимало в жизни больше места, чем многие годы.

Конь его всю ночь под окном бил копытом и вздыхал тяжко и тревожно. А Наталья лежала, не сомкнув глаз, рядом с Кириллом и плакала всю ночь.

А утром — провожать. Пошла, спотыкаясь в пыли, держась за стремя. Пока конница пыльной лентой выползала из города. А там «аллюр три креста», как говорил Кирилл. Быстро схватывала новые слова. Помнила их, оставаясь одна. А с ней память о счастье. И гордость. И боль. С этим и жила.

Оттого и сыну передались от отца отвага, дерзость. И энергия. Какое-то неоглядное и неуемное безрассудство. Как будто он боялся остановиться на одном месте, отдохнуть.

Весной Кирилла привезли чуть живого. Уже без ремней, в старой шинели из госпиталя. Был он худой, наголо остриженный. Думали, не выживет. Наталья ухитрялась первое время доставать молоко, поила разными отварами. Выносила, как ребенка, на крыльцо. Медсестра, да не выходит! Она знала. Даже когда другие разводили руками.

За два месяца до своей гибели он встал на ноги. Весело заблестели глаза, закурчавился вихор. Хотел было опять «аллюр три креста». Но люди рассудили иначе. Дали должность ничуть не легче прежней — избрали в Совет.

И опять жизнь на перекладных. Уже усталость серым пеплом застилает глаза, уже серебрятся виски. А дел столько, что хватит на десятерых. И вот уже школы пооткрывались заново, в больнице стало полегче.

Наталья хоть и работала, а своей жизнью не жила. Кругом был Кирилл. И заботы и бессонные ночи — он. Почет и уважение людей — он. Мечты и радость — опять он.

Поддерживала его здоровье, как могла. А он, словно нарочно, ничего не жалел, ни о чем не беспокоился, делал все наоборот. Курил днем. Курил ночью. Просыпался на рассвете, чтобы свернуть цигарку. Почернел весь. Кашлял, как будто сидел в пустой бочке.

Она корила бесполезно, однажды спрятала табак. Он посмеялся, обнял. Сказал:

— Не бойся… Если уж хочешь, в другом помоги.

Она не могла восстановить в памяти, что говорил Кирилл, но уже тогда поняла, что город живет предчувствием. Было это за три дня до гибели Кирилла.