Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

На втором этаже значительную часть помещения занимал большой судный зал (малый был в трансепте, под боком у короля), а меньшую, отделенную от него при Витовте же стеной в три кирпича, — пыточная. Из неё скрытый ход в стене вёл через все этажи под землю, где были камеры для узников, а ещё глубже — каменные мешки, в которых терялся навсегда след человеческий и откуда за столетие с лишним не вышел, кажется, ни­кто, даже на кладбище. Об их жителях просто забывали и, если спущенный вниз жбан с водою через три дня пол­ным возвращался назад, — закрывали дырку в потолке мешка камнем, будто запечатывали кувшин с вином, а через полгода, когда переставало вонять, спускали ту­да же на верёвке нового узника. Из-за того, что судный зал был в верхней части нефа, острые готические своды с выпуклыми рёбрами нервюр висели едва не над самой головою, поперечно-полосатые, в красную и белую по­лосы. Узкие, как щели, верхние части окон были у само­го пола, и поэтому свет падал на лица членов суда не­естественно, освещая лишь нижнюю часть подбородка там, где он переходил в шею, клочок под нижней губой, ноздри и верхнюю часть верхних век с бровями. Носы бросали широкую полосу тени на лоб, беспросветная тьма лежала в глазницах, и лица судей казались поэтому зловещими, необыкновенными, такими, каких не бывает у людей.

Судьи сидели на возвышении, возле самого входа в пыточную, за столом, который был завален скрутками бумаги, фолиантами дел, перьями. Кроме Босяцкого, Комара и Лотра сегодня, как на всех процессах, которые были церковными по юрисдикции, но касались всего го­рода, сидели в судном зале войт города Цыкмун Жаба, широкий брюхом, грудью и всем другим магнат, разоде­тый в златотканую чугу и с печатью невероятной тупости и такого же невероятного самовозвеличения на лице; бур­гомистр города Юстин, которого уже третий год избирали на годовой срок: мещане — потому, что был относитель­но справедлив, купцы — потому, что был богат, а церковь хоть и не избирала, но не возражала, ибо только они одни знали, сколько всего разного удалось ей и магнатам вы­рвать от Юстина, рады и города за эти три года.

Сидел кроме них схизматик (ничего, что Городня тогда была преимущественно православной), преосвя­щенный Рыгор Городенский, а в миру Гиляр Болванович, а для неучтивых и теперь просто Гринь. Рыхлый, сонный, с маленькими медвежьими глазками. Одни только го­рожане знали, что, если приходится разнимать в драках городские концы, эта вялость преосвященного может со­вершенно неожиданно, как у крокодила, перейти в мол­ниеносные скорость и ловкость.

Кроме них, было ещё несколько духовных за судей­ским столом, а в другом конце зала глашатаи, которые после начала суда выйдут за стены и объявят обо всём го­роду, и десятка три любопытных из шляхты и их жён.

Да ещё возле стен стояли стражники, а среди них выделялись двое: полусотник Пархвер, настоящий гигант в сажень и шесть дюймов ростом и соответствующий в плечах и груди, и сотник Корнила, мрачного вида, низ­колобый и коренастый, как коряга, воин.

На Пархвера на улочках смотрела толпа. В Кракове по нему сходили с ума придворные развращённые жёны, так как был он не просто болезненный гигант, которого и ветер переломает, а настоящий, пропорционально сло­женный богатырь, первый на коне, первый на мечах, пер­вый за столом, с руками, толщиной, как средний чело­век в поясе, весом немного тяжеловат. И притом не бык. Лицо спокойное, глаза большие и синие, даже с задум­чивостью, волосы золотые. Чёрт его знает, как его такого умудрились выпустить на свет?!

Корнила казался перед ним просто малым, хотя был среднего роста. Красный, немного грузнее, чем подобает, подстриженный под горшок, похожий в своих латах на самовар — ничего особенного. Млели по нему при дворе, где он тоже бывал в свите войта, куда меньше. И всё же, хотя женщины и тут делали политику в большей степени, чем этого хотели и чем об этом думали мужчины, Кор­нила шёл к военной верхушке быстрее всех. И все знали: именно ему дадут тысячника, если в случае войны немного увеличится городенское войско. Потому что Корнила от­личался удивительной, почти нечеловеческой растороп­ностью, верностью и дисциплиной, а у Пархвера, хоть и умнее был, случались припадки ярости, гнева и боевой лютости, такой, когда человек уже не обращает внимания ни на что: ни на врага, ни на своих начальников.

Если ещё добавить, что из приоткрытой двери пы­точной вырывалось и скакало по сводам и нервюрам за­рево, что оттуда иногда выглядывал палач, — перед нами будет полная картина того, что происходило в судном зале тем летним днём.

Циприан Лотр сидел сегодня как старший на месте председателя суда. Непохвально посматривал, как фи­скал Ян Комар дремлет, нахмурив грозные брови. Что за скверная привычка спать на всех прениях?! «Берёт» из­лишне человек. И спит мало ночью. Но вот не дремлет ведь Босяцкий за своим отдельным, адвокатским столи­ком. Шелестит свитками бумаги и пергаментными лис­тами, из-под аксамитистого чёрного капюшона смотрят живые глаза.

Этот не дремлет, хотя тоже не спит ночами, пускай себе совсем по другой причине, чем Комар. Во-первых, тайные дела (долго им ещё быть тайными, пускай не надеется, и хорошо, если лет через восемьдесят можно будет поднять забрало и открыто назвать доминикан­скую капеллу иезуитской, какой она, фактически, вот-вот будет, либо, ни на кого не обращая внимания, возвести огромный новый костёл [1]); во-вторых, мысли о том, как кроме маленькой своей доминиканской школки при­брать к рукам, пускай себе и незаметно, приходскую да церковную школы. В-третьих, другие ночные дела. Это он тут лишь адвокат, а вот что он по ночам в подземельях доминиканской капеллы?!

Кардинал встал:

— Именем матери нашей, римской церкви, обви­няются сегодня в страшных преступлениях против Бога и человечества эти гадкие отродья ада, свора сатаны... Принесите схваченных.

Корнила принёс из боковой ниши и поставил на стол клетку с мышами. Среди любопытных завизжала какая-то пани. Начался Божий суд.

— Да устрашатся подсудимые суда Божьего. — Кар­динал даже сам чувствовал, как исходит благородством его лицо. — Я, нунций его святейшества папы...

Он говорил и говорил, с наслаждением чувствуя, как легко плывёт речь, как тонко, совсем не по-кухонному звучит золотая латынь, как грациозно двигаются пальцы по краям свитков.

— ...исписав проступки их, передаю бразды прав­ления судом фискалу. Прочтите обвинение, фискал.

— А? — лишь теперь проснувшись, спросил Ко­мар.— Возьмите на себя щит веры, брат мой, чтобы от­разить все раскалённые стрелы лицемера.

Епископ встал, моргая не только глазами, но и тя­жёлыми бровями, поискал начало выступления среди листов, не нашёл. И вдруг рванулся сразу на крик, словно с берега в кипяток.