Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

...В день великого суда над мышами вольный му­жик пригородной деревни Занемонье Зенон явился в Городню, чтобы купить хоть треть безмена зерна. В Занемо­нье, как и повсюду, было очень тяжело, и, например, сам Зенон с женою уже четыре дня не ели ни хлеба, ни каши. Сгорела даже лебеда. Удавалось, правда, ловить рыбу. Но что рыба? Рыбою той кишат реки. Удавалось даже, с большой опаской, ловить силком зайцев, и был однаж­ды случай — лань. Мясо и рыба были — это правда. Но взрослые уже целый год досыта не ели хлеба, порой ме­сяцами не видели его. Мясо, всегда только мясо диких животных, да ещё и запрещённых верой (как заяц) или магнатом (как лань). Сегодня поймал даже трёх, а потом за неделю ничего. А соли, чтобы сберечь, тоже не было.

Детям родители всё же давали понемногу хлеба, и то малыши мучились животом. А самим приходилось худо.

От всегдашнего мяса без соли даже воротило, и всё время думалось, а что будет зимою, когда Неман укроется льдом, когда звери откочуют в нетронутые пущи, а следы будут оставаться на снегу, а значит, в любой момент тебя могут поймать панские паюки. Что будет тогда?

Зенон гнал от себя эти мысли. Всё равно ничего не поделаешь. Он прошёл заречную часть с домами бога­той замковой шляхты и замковых ремесленников, про­шёл деревянный мост и стал подниматься по взвозу. Всё время его обгоняли возы с льняным семенем, солодом, хмелем, бочками пива, известью, мехами в связках, же­лезными поделками и, главное, хлебом. И мужик не мог не думать, почему это так, что вот у него нет и безмена хлеба, как почти у всех, а возы тащатся, тащатся, и все их скоро проглотит ненасытная пасть Старого рынка, а по­том заграничные земли. Что-то тут всё было не то.

Большой город, тысячи людей, крепкие стены, лав­ки, замок, с десяток церквей да ещё монастыри, да часов­ни, да вон колокольня курии — глянешь — шапка падает, да вон строят огромный костёл бернардинцев с кляштором. А вон возвышается Святая Анна. А там, далеко вле­во, сияет, как радуга, Коложа, во имя Бориса и Глеба.

На всё хватает. А у мужиков нет хлеба. Да и у мещан не лучше, Сколько их?! Вон улица Ковальская, Мечная, Пивная, Колёсная, улица Стрихалей, улица Отвеса, Унтерфиновая, улица Ободранного Бобра, Стременная, Богомазная, Резьбярный кут, да ещё и ещё, двадцать семь огромных улиц, не считая переулков, тупиков да отдель­ных выселок, слободок и хат.

И все эти магерщики, котельщики, маляры, соло­довники, столяры сидят и не имеют к чему приложить руки, и теми же глазами, что и он, Зенон, проводят каж­дый хлебный воз.

От непривычного городского шума у мужика одур­манивалась голова. Спокойными, глубоко посаженными серыми глазами он смотрел, как вертятся колёса берего­вых мельниц (течение Немана отводилось на них плетнями), как ползут по блокам в верхние этажи складов тюки с товаром, слышал, как горланят торговцы, как ухает вос­кобойка, как звенят молоточками по стали чеканщики в мечных мастерских.

Пахло шкурами, навозом, неизвестными, нездешними запахами, водкой, мёдом, сеном, солёной рыбой, дёгтем, хмелем, рыбою свежей, коноплёй, другим, незнакомым Зенону.

Попадались навстречу воины в меди и стали, магнаты в золоте, парче и голландском сукне, госпожи в шелках — и Зенон сторонился и ступал своими кожаными поршнями в пыль. Не потому, что боялся (он был вольный), а просто, чтобы не запачкать такой дорогой прелести. Это ведь подумать только, какими драгоценными вещами разжились люди!

На Старом рынке он подошёл к лавке хлебника.

— Выручи.

Хлебник, словно сложенный из своих собственных хлебов, осмотрел здоровенного, немного неуклюжего мужика в вышитой сорочке и с топориком-клевцом за поясом (вольный!), беловолосого, худощавого.

— Чего тебе?

— Хлеба.

Хлебник взглянул на рыже-коричневого соседа. Вместо ответа спросил:

— Детей у тебя много?

— Хватит.

— Ну вот, чтобы у меня столько зёрнышек было... А почему ты к кому из панов не пойдёшь да купу не возьмёшь?

Рука Зенона показала на клевец:

— Это всё равно, что вот сразу это отдать... Это всё равно, что вот сейчас его тебе отдать да пойти.

— Эту игрушку?

— Это тебе оно — игрушка.

— Вишь, гордый... Нет у меня хлеба.

Зенон вздохнул, поняв, что занять не выйдет. Была у него в хате шкура серебристой лисицы, ещё зимняя, да всё берёг, и вот только вчера, желая продать подороже, за­квасил последнюю горсть муки да намазал шкуру с мез­дряной стороны. Не с руки отдавать последнюю монету, мало что может случиться за две недели, пока не продаст лисицу (мог приехать, например, поп, и тогда не оберёшь­ся ругани, а может, и худшего), да что поделаешь.

Он вытащил монету из-за щеки, плеснул на неё во­дою из ушата, стоявшего на срубе.

— Зачем моешь?

— Я-то здоров. Но бывают разные, прокажённые хоть бы. Хоть всё это и от Бога, а в руки брать гадко.

— Ну, это как кому, — улыбнулся хлебник.

— Так дашь?

Хлебник почесал голову:

— Динарий кесаря. Милый ты мой человек. Чело­век ты уж слишком хороший. Гордый. Ну, может, на­скребу. — И монета исчезла, словно её и не было.

Зенон стоял и ждал. Проехал мимо него воз с сеном к вратам бернардинцев. Рядом шёл здоровый дуралей-монах. Косматая деревенская лошадка потянулась было к возу — монах ударил её по храпу. Лошадка привыч­но — словно всегда так было положено — опустила голову со слёзными глазами.

И тут Зенон увидел, как наперерез возу идёт знакомый кузнец, Кирик Вестун, исполин, может, только на голову ниже знаменитого Пархвера. Лицо отмыл, а руки — чёрт ты их даже за неделю отмоешь. Смеётся, зубы продаёт. Жёлтый в пшеничный колос, как огонь в его кузнице. Глаза ястребиные. Кожаный фартук через пле­чо, в одной руке молот. А с ним идёт ещё один здоровяк (ох и здоровые же городенские мещане, да и повсю­ду по Белой Руси не хуже!), только что худее да волосы слишком длинные. Этот — в белёхонькой, как снег, свитке и в донельзя заляпанных грязью поршнях. Через плечо — козьи меха большущей дуды.

Дударь глянул на сцену с лошадкой, пошёл к возу и выдернул оттуда большую охапку сена. Монах сунулся было к нему, но тут медленно подошёл Вестун.

— Чего тебе, чего? — спросил невинным голосом.

Дударь уже бросил сено лошадке.

— Ешь, Божья скотина, — и потрепал её по гривке, свисавшей на глаза. Животное жадно потянулось к сену.

— Сена жалеешь, курожрало? — спросил Кирик. — Вот так тебе черти в аду холодной воды пожалеют.

— Сам в аду будешь, диссидент, — огрызнулся бернардинец.

— За что? За то, что не так крещусь? Надобно это Господу Богу, как твоё прошлогоднее дерьмо.

— Богохульник! — вращая глазами, как баран перед хоругвями, прохрипел мних.

— Дёргай ещё охапку! — скомандовал Кирик.

Волынщик медлил, ибо монах потянулся к корду.