Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Кузнец покосился на него.

— Они — люди, — промолвил резчик. — И страшно способные люди. У меня с ними больше братства, чем хотя бы с тем... капелланом Босяцким. Неприятно мне, когда смотрю я в его глаза. Он что-то такое тайное, страшное.

— Брось, — высказался Марко. — Что он, от веры может нас отвести? Мы вас не трогаем, а вы нас не трогаете.

— Мы не трогаем. Они могут затронуть.

— Они? — улыбнулся Марко. — Слабые? Сколько их на Городню?

— А «Анну» они, слабые, уже отняли у вас. И писарь Богуш, с согласия короля, в их пользу бывшим Спасоиконопреображением поступился.

— Так он ведь тебе лучше...

— Мне он не лучше. Мне будет худо, если святое наше равновесие они нарушат. Если ты за рёбра повиснешь, а я, католик, за компанию с тобой. Как друг. Слыхал, глаша­таи сегодня что кричали? Мышей судят. Якобы попытка. А доказательная инквизиция гулять пошла. Молодой Бе­кеш был в Италии, в Риме. Ужас там творится.

— И наши не лучше, — возразил Турай.

— Правильно. Но «наши» далеко, — продолжил Вес­тун. — А эти ближе и ближе. Так что там говорил Бекеш?

— А то. Страшные грядут времена. Церковь мою словно охватил злой дух. Монахи и попы гулящие и хищ­ные. Тысячами жгут людей. Тёмное грядёт, хлопцы.

— Э-э, — успокоил Зенон. — Напрасно в набат бьёшь. Тут у нас свой закон. Никого особенно за веру не трогают. Ну, поступился Богуш «Спасом». А почему за­бываешь, что он православный, что он этому вот мона­стырю Чищевляны подарил, что даже великая княгиня ему, монастырю, колокольню построила и сад пожалова­ла. Что соседнее с нами Понемунье ему король подарил.

— Бывший король, — уточнил Вестун. — Бывшая королева. Теперь у нас королева римлянка. Из тех мест, где людей тысячами жгут.

— Да, — вторил ему Клеоник. — Дочь медиоланского князя.

— Да и Богуш уже не тот, — говорил дальше куз­нец. — Колеблется панство, хлопцы. Войт у нас кто? Другие паны? Правду говорит Клеоник. Как бы нам дей­ствительно на колу не верещать. Особенно если они, как с мышами, споются... наши да ихние. А мы ведь тоже для них... мыши... Страшные грядут времена.

Они отошли дальше, чтобы не мешать художникам, и развалились на травке. Зенон, присаживаясь на свой мешок с зерном, думал.

— Дураки они, что ли? — наконец спросил он. — Мышей судят?

— Не они дураки, — толковал дударь. — Это мы глупы, как дорога. Разве маленькие могут столько съесть?

— А Комар их судит.

— А Комар разве большой? — спросил Клеоник.

— А с хорошую таки свинью будет, — пошутил Вестун.

Молчали. Ласковое — возле реки — солнце гладило лица.

— Кто всё же этот Босяцкий? — размышлял мрачно Гиав. — Какой-то он не такой, как все доминиканцы. Елейный какой-то, холера на него. По ночам к нему люди ходят. Сам он, кажется, всё и про всех знает.

Клеоник вдруг крякнул:

— Хорошо, хлопцы. Все тут свои — можно не­много и открыть. Слышали, со всех амвонов кричат, что ересь голову подняла? Тут тебе ересь гуситская, тут тебе — лютерская... Насчёт гуситов ничего не ска­жу, хотя «чашники» и дерьмо. Убитых не судят. А остальные такие же свиньи, разве что церковь поде­шевле... Рим с ними, конечно, бьётся не на жизнь, а на смерть. И мечом... и... отравой. Крестоносцы. И вот, Бекеш говорил, ходят всюду страшные слухи. Словно есть под землёй, в большом укрытии... могуществен­нее папы...

— Ну, что умолк? — спросил Вус.

— Братство тайное, — закончил резчик. — Те же крестоносцы, которые... отравой воюют. Будто бы никто толком ничего не знает, но есть.

— А я бы таких молотом вот этим, — вспылил Ве­стун. — Чтобы голова в живот юркнула и через пуп смо­трела.

— И вот, если правду говорят, могут они забраться не только сюда, но и в ад. А если сюда забрались — не­пременно Босяцкий из них. Ты взгляни в глаза. Плоские. Зелёные... Змей. Так и ждёшь, что откроет рот, a oттуда вместо языка — травинка-жало.

— Может быть, — вслух подумал Марко. — Всё мо­жет быть.

— Да зачем им сюда? — спросил Турай. — Тут у нас тихо.

Вус развёл золотыми руками.

— Молчи уж... тихо, — не удержался он.

— Нет у нас тишины, хлопцы, — промолвил Клео­ник. — Безверие у нас появилось. Это более страшно для них, чем тюрингийские бунтовщики. Те хоть в Бога веруют.

— А ты веруешь? — едко спросил Турай.

— Моё дело. Как твоя вера — твоя, а его — его... Ну, могу сказать: верю в Бога-духа, общего для всех. Лица разные, а Он один. И нечего за разные облики Божьи спорить и резать друг друга.

— Ты ведь католик? — удивился Турай.

— Для меня самая удобная вера. Я резчик. Никто дру­гой вырезанных богов не признаёт. И поэтому я католик... пока режут живых людей из дерева... и до того времени, когда станут... как дерево... резать живых людей.

Ему было тяжело и страшно высказывать эти свои новые мысли. Турай бросился на колени.

— Еретик ты, а не католик!

— Ну-ка, садись. — Кузнец положил руку на голову мечнику и с силою усадил. — Тоже ещё... отец церкви. И я считаю: один Бог у всех. Как ты... для меня — Турай, дядька Турай... для Марко ты — отец... а для жены твоей и друзей — Гиав. Замолчи. Соборов нам тут не разводи. Дай слушать.

— Да чего он?!

— Замолчи, говорю, — повторил кузнец. — Инте­ресно. Судит человек то, чего до сих пор никто не осмели­вался судить. Говори дальше, что там насчёт неверных?

— Да что? — уточнил резчик. — Появились писа­ные книжечки. Много. «Княжество Белой Руси и Литвы, суждённое правдой вечной» [2].

— Там что? — жадно смотрел в его глаза Вестун.

— Нет богов, — рассказывал Клеоник, — и не надо томления и изнурения души по ним. Нет и не надо ни­какой власти Адамова сына над таким же сыном Адамо­вым. Нет и не надо лучших и худших в государстве, церк­ви и костёле, и в богатстве.

— Как это нет? — спросил Вус.

— Не должно быть... Не должно быть разницы в за­коне, разницы между королём и народом, между цар­ствующим и пашущим, между плебеем и шляхтичем, а должно быть всё для всех, общее и поровну, и вера должна быть и на земле и на небе, а веруй, как кто хочет.

Легло молчание. Потом Турай вздохнул.

— Правда. Только насчёт Бога — ложь.

— Ну, это тебе сам Бог, когда умрёшь, скажет, — улыбнулся кузнец. — Сказано: веруй, как хочешь. Дей­ствительно, «суждённое правдой вечной».

— Правда... — задумался Клеоник. — И вот потому и страшно мне. Что-то такое (только с верой Божьей) Гус проповедовал и Прокоп — как на них бросились?! Кро­вью залили. А теперь правда снова всплыла. У нас. Тёплая. А на тёплое ужи и змеи ползут. Так неужели, думаете, на нас они не бросятся?! И с мечом многие открыто бросятся, и те, подземные, с отравой. Поэтому я и говорю: тёмное грядёт, кровь грядёт, меч грядёт, отрава грядёт.

— Брось, — не согласился легковесный Марко. — Не попустит Бог.

— Какой? Твой? Мой? Их?

— Единый есть Бог. Правду говоришь, — поддер­жал Вестун.