Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Какой?

— Наш. Мужицкий.

— Больно он вам с хлебом помог, — встрял Зенон. — А есть ведь хлеб. У всех этих есть. А Богу будто бы и нет до нас ничего. Как вы мне помогли, так помог тогда и он.

— А мы и ему... поможем, — засмеялся Кирик.

— Чем? — разозлился дударь. — Чем ты их шарах­нешь? Одним этим своим молотом? Действительно, раз­болтались о том, что когда ещё будет. Лучше подумайте, как вы зиму проживёте.

— Вот голод и закричит, — констатировал Вестун.

— Э! Пускай себе кричит, — бросил Турай. — Голо­вы у него нет. Иконы у него нет. А наши люди привыкли скопом только за чудотворной.

— Господи Боже, — вздохнул Зенон. — Ну, хоть бы пло­хонький какой, лишь бы наш, мужицкий Христос появился.

— Ожидай, предложил Клеоник. — Ещё столько ожидай.

— Так, может, без него? — иронически спросил Вестун.

Люди сидели молча. Грубоватые лица слегка мор­щинились от не очень привычных мыслей. Никому не хотелось первому бросить слово.

Сказал его Зенон. Ему до сих пор было неудобно. Друзья защитили его, и хуже всего было то, что они мо­гут посчитать его трусом. И поэтому, хоть мешка, на ко­тором он сидел, могло хватить надолго, пускай себе и на затирку, Зенон крякнул:

— Почему же, без него так без него.

Вестун с удивлением смотрел в серые, глубоко поса­женные глаза Зенона. Не ожидал он от него такой прыти. Вишь ты, утром за себя постоять не мог, а тут... Ну, не подобает ведь и ему, Кирику, быть хуже такого тихони.

Он встал и, крутнувшись, бросил свой молот вверх по склону. Молот описал большущую дугу и упал в траву и низкий терновник. И вдруг оттуда со звоном подскочи­ла в воздух и рассыпалась в брызги стеклянная сулея. А за нею, вспугнутые, вскочили монах и женщина.

Бросились убегать.

Некоторое время друзья ошеломлённо молчали. Потом покатился хохот.

— Вишь, как их, — подытожил Вестун. — Ну-ка, идём. Ты, Турай, с сыном, на Рыбный рынок, а я с Зено­ном на Старый. Тихон — на левый берег. А ты, Клеоник, гони на слободы... Попробуем, чёрт побери, поднять концы да тряхнуть этих, слишком хлебных, да заодно и замковые склады.

Они попрощались возле моста. Кирик и Зенон дви­нулись вверх, снова на рынок, но пришли туда в неспо­койное время. Стража как раз застала обоих пророков за недозволенными проповедями.

И вот юродивый бросал в воинов горстями коровье­го навоза, а звероподобный Ильюк бил по рукам, отовсю­ду тянувшимся к нему, и зверогласно кричал:

— Не трогай! Я Илия! Не трогай, говорю! С меня уж головы не снимут! За мной Христос грядёт!

Расстрига страшно вертел глазами.

— На беззаконии! Язык мой — колоколом во рту!

— А вот мы тебе зубы выбьем, — рявкнул ему Пархвер. — Тогда языку твоему во рту куда свободнее болтать­ся будет.

Толпа закричала.

— Не тронь! Не тронь, говорю, пророка! — наливаясь кровью, рыкал знакомый горшечник Хлорент.

И тогда Вестун с ходу ворвался в «игру».

— А вот мы ваши амбары пощупаем!

— А чего?! — взвыла толпа. — Чего, действительно?! Дав-вай!

Стража, понимая, что дела дрянь, ощетинилась было копьями. И тогда Хлорент поплевал в ладони и, поддав плечом, опрокинул на их головы воз своих же горшков. К оставшимся целыми потянулись сразу сотни рук, начали бросать в вооружённых.

— Бей их, — кричал Хлорент. — Всё равно варить нечего.

Горшки звонко разбивались о шлемы. Стража мед­ленно отступала от замка.

— Люди! В балды! — кричали отовсюду. — Мы их сейчас!

Ржали и вставали на дыбы кони. А над всем полем побоища юродивый вздевал вверх сложенные «знаме­нием» пальцы и кричал:.

— Грядёт! Уже грядёт Христос!

Глава IV

«ЛИЦЕДЕИ, СКОМОРОШКИ, ШУТЫ НЕВЗРАЧНЫЕ...»

Но злой дух сказал в ответ: Иисуса знаю, и Павел мне известен, а вы кто?

Деяния, 19:15

Глазами намизают, и в дуды ревут и хари овечьи и иные на образе Божьем но­сят, и беса потешают, и, хлопая ладонями, зовут: «Лада! Лада!». Сиречь бес и бог бесов Ладон. А посему дуды их и жалейки ломать и жечь.

Средневековый приказ о лицедеях

Накануне днём в местечке Свислочь произошла грустная и печальная история: жители впервые познакомились с лицедеями, а они — с гостеприимством здеш­них жителей.

Ещё и поныне существуют нетеатральные горо­да, — что уж говорить о тех временах?! Но даже тогда, когда только батлейка да странствующие жонглёры нес­ли в массы свет искусства, это местечко было самым не­театральным из всех нетеатральных городков.

Редко-редко бороздили тогда Белую Русь одино­кие лицедейские фургоны. Редко-редко вырастало из их борозд что-либо стоящее. Ходили порой с мистериями бурсаки-школяры, певцы, циркачи. Иногда попадались вечно голодные актёры-профессионалы. На всех них, кроме батлеечников, смотрели с недоверием. Фокусы их напоминали чародейство и не были святым делом вро­де лирных песнопений. Да, кстати, слишком часто после их ухода исчезали из застрехи сыры и колбасы, а с забо­ров — сорочки и прочее.

Поэтому, когда в тот день притащился в Свислочь изорванный полотняный фургон, запряжённый парой кляч, жители не ожидали от него ничего хорошего. Не ожидали, но смотреть пришли, ибо посчитали фургон неслыханно большой батлейкой.

Мистерия началась ближе к вечеру, под огромным общинным дубом. Две доски, положенные на задок фур­гона, вели из него на помост, с которого, бывало, читал проповеди странствующий проповедник или оглашал объявления панский паюк.

Сидел на этом помосте и копный суд, когда приез­жал в местечко.

А теперь это была сцена, и кулисами у неё были с одной стороны фургон, с другой — ствол стародавнего дерева. Мужики сидели на траве и выпучивали глаза на дивное зрелище. Куклы — это нестрашно, а тут живые люди совершали такое, от чего упаси нас, Господи Боже.

Людей тех было тринадцать. Видно по всему — не­спроста. И совершали они, по мнению мужиков и мещан, дело неправедное: готовились распинать Христа. Никто не видел, что работа эта людям непривычна, что они му­чительно стараются и что из этого ничего не выходит.

Пилат в хламиде из бумаги стоял столбом посре­ди помоста и вертел глазами так, что бабы цепенели от ужаса. На ветви дуба стоял человек в одеянии ангела, которому, по всему видно, надо было вскоре спуститься на помост за душой распятого. Очень высокий и крепкий, широкоплечий, со смешным лицом и густыми бровями, он держал на груди концы голубых крыльев, чтобы не зацепились, и шептал что-то человеку, который стоял под ним, в тени:

— Ну, какой из Богдана Пилат, Иосия? Нестоящий Пилат.

— Ха, — отозвался голос из темноты. — Пилат не­стоящим быть не может. Не вяжись к нему, Юрась. Знай свои крылья и стой себе. Смотри себе, как Шалфейчик хорошенько висит.

Один из распятых уже разбойников — по типу рас­стрига, по носу выпивоха — покосился на них и застонал, закатив глаза.