Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

И ничего тут не было плохого, но резчик словно стыдился слегка и говорил грубовато.

— А так. Она ведь волосами наготу прикрыла в язы­ческой тюрьме. Чудо произошло.

— Так, наверно, и... спину? — промолвил ошеломлённо Гиав.

— А мне что? Всё равно она в нише стоять будет. Кто заметит? А мне упражняться надобно. Все святые в ризах, будто язык в колоколе, а тут редкий случай.

Несколькими почти невидимыми, нежными движениями он подправил статую, бросил ей на голову фартук — прикройся! — и вышел к гостям, подперев щепочкою дверь.

Вестуна, дударя и Зенонова друга Тихона Вуса нашли возле мастерской Тихона в золотом ряду.

Тихон, и действительно такой усатый, что каштано­вые волны усов висели до середины груди, выслушав, ис­кривился.

— Дурень ты, друг, — обратился он к Зенону. — Я за тот хлеб ему отработал. Перстень золотой с хризопразом сделал его... гм... ещё в прошлом ноябре. Она в ноябре родилась, так хризопраз ей — счастливый камень. Не­ужели такая работа половины безмена зерна не стоит? Я думал: мы рассчитались. И потом, если голуби винов­ны — он должен тебе отдать. Площадь, на которой его лавка стоит, принадлежит Цыкмуну Жабе. И он за неё ни гроша Жабе не платит, а за это обязан голубей из Бернардинской и Яновой голубятней вскармливать. Так он, видимо, от безденежья не кормит. Глаза у него шире брюха и ненасытные, как зоб ястреба. Святых птиц к раз­бою приучил. Что ж делать?

Кирик спрятал в карман кости, в которые от нечего делать мужики играли втроём, и встал.

— Ну-ка, идём.

— Куда ещё? — спросил Зенон. — Вечно ты, Марко, раззвонишь.

— Идём, идём, — поддержали кузнеца друзья.

Тихон тоже встал. У него были удивительные руки, грязно-золотые даже выше кистей — так за де­сять лет въелась в них невесомая золотистая пыльца, единственное богатство мастера. Жиловатые большу­щие руки.

И эти золотые руки внезапно сжали кулаки.

...В судном зале читали приговор. Читал ларник суда, даже на вид глупый, как баран. Таращил глаза, де­лал жесты угрожающие, жесты умиротворяющие, жесты торжественные. А слов понять было почти нельзя — буд­то горячую кашу ворочал во рту человек.

— Яснее там, — улыбнулся Лотр.

— «...из этого исходя, — ларник откашлялся, как удар грома, — высокий наш суд постановляет сатанин­скому этому отродью...». Слушай!

От громогласного крика мыши в клетке стали на задние лапки. Ларник поучительно и уже от себя сказал им:

— Сказано ведь, кажется, в Книге «Исход»: «Шма Израиль!» Это, стало быть, «слушай, Израиль!», вот как.

— У вас что, все тут такие одарённые? — спросил Лотр.

— Много, — подтвердил доминиканец.

Ларник читал из свитка дальше:

— «Постановляет высокий наш суд осудить тех на баницию, изгнать тех мышей за границы славного кня­жества и за границы славного королевства, к еретикам, — пусть знают. А поскольку оно высокое, наше правосу­дие, — выдать им охранную грамоту от кошек и ворон». Вот она.

Корнила взял у ларника свиток, пошел в угол, начал запихивать приговор в мышиную нору. И вдруг свиток, словно сам собою, поехал в подполье, а ещё через минуту оттуда долетел радостный, сатанинский визг.

— То-то же, — поучал сотник. — С сильным не судись.

Исполин Пархвер прислушался:

— Они, по-моему, его едят. У меня слух тонкий.

— Их дело, — буркнул сотник.

В подполье началась радостная возня.

— Видите? — отозвался мрачный Комар. — И они пришли. И этим интересно.

Кардинал встал.

— Думаю, не должны мы забывать о пощаде, о чело­вечности, а в данном случае — об анимализме. Надо дать две недели спокойствия матерям с маленькими мышата­ми... Нельзя ведь это, чтобы в двадцать четыре часа...

— Разум хорошо, а глупость — это плохо, — как всегда, ни к селу ни к городу ляпнул Жаба.

— И месяц срока для беременных мышей, — подбросил Босяцкий.

Ларник слушал, что ему говорят и шепчут, черкнул что-то пером. Потом встал и огласил:

— В противном же случае — анафема!

Друзья стояли у двери хлебника. Он шарил глазами по соседям-лавочникам, но те, очевидно, не хотели связы­ваться со здоровенными, как буйволы, ремесленниками.

— Так что, — спросил Вус, — перстня моего не счи­таешь?

— Почему? — спрятал глаза хлебник. — Ну, ошиб­ся. Ну, ошибка. Насыплю ему ещё узелок.

— И тот насыпь, — мрачно предложил «грач» Турай.

— Это почему? — взвился хлебник.

— А потому, — объяснил, смеясь, Марко. — Чьё дело голубей вскармливать? Жмёшься, скупердяй? Из-под себя съел бы?!

— Ты уж замолчи, щенок, — зашипел было на него хлебник.

— А я вот тебе дам «узелок», — заступился за друга Клеоник.

— Ты чего лезешь?! Ты?! Католик! Брат по вере!

— Брат я тебе на нашем кладбище буду: ты у часовни, я — с краешка, даром что я богов делал, а ты их грабил.

— Богохульник! — кипел хлебник.

— Замолчи, говорю, — улыбался Клеоник. — А то я с тебя лишнее дерево сниму либо совсем сделаю из тебя Яна Непомуцкого.

— А вот тебе и торба для этого. — Кирик бросил к ногам хлебника мешок.

— Это ещё зачем? — покраснел тот.

— Он дал тебе десятую часть талера. Это больше по­ловины вот этого мешка.

Зенону было хоть сквозь землю провались. Сам не сумел, увалень, так вот друзья за него распинаются.

— Нет, — едва выдавил хлебник.

— Стало быть, не дашь ржи?

— Рожу, что ли?

— Та-ак, — подозрительно спокойно произнёс Ки­рик. — Духи святые всё поклевали, мыши подсудимые.

И он неожиданно взял хлебника за грудь.

— Пьянчуга, мочиморда, грабитель, ты у меня сей­час воду Немана будешь пить до страшного суда.

— Дядька... Дедушка... Папаня... Шурин.

— Ступай, — бросил его в дверь Вестун.

Хлебник побежал в склад.

— Ли-ур-ли-бе-бе-бе-бя-бя-бя, — неподражаемо, до самых низких звуков опускаясь, проблеяла ему вдогон дуда. Словно огромный глупый баран давал Богу содухи.

...Немного погодя друзья спустились ниже Коложской церкви к Неману. Широкий, стремительно-пре­красный, прозрачный, он летел, как стрела. Лучи солнца играли на течении, на куполах Коложи, на свинцовых, позолоченных рамах в её окнах, на оливково-зелёных, коричневых, радужных крестах из майолики, на кров­лях и крестах Борисоглебского монастыря. На недалёкой деревянной звоннице «Елене», построенной на средства жены бывшего великого князя, блестели пожертвован­ные ею колокола. Много. Десятка два.

Несколько молодых мнихов-живописцев из мона­стырской школы сидели на солнышке, копошились с кра­сками в деревянных ложечках, в половинках яичных скор­лупок, в чашечках, размером в напёрсток. Рисовали что-то на досках, тюкали чеканчиками по золоту и серебру.

— Тоже рады теплоте, — сказал изнеженно ду­дарь. — Божьему солнышку.

— А они что, не люди? — улыбнулся Клеоник.

— Так вы ведь друг дружку не считаете людьми, — буркнул Турай.