Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Кричали потому, что бедные, тёмные люди, — не­рушимо ответил Братчик. — Я школяр из Мира.

Мирон Жернокрут взорвался:

— А били... Били нас из-за кого?

— Били нас за то, что мы плохо играли. И ещё пото­му, что они никогда не видели такого. Что им в твоих ми­стериях? Тут надобно, как в сказке про осину и распятие. Гвозди не полезли в руки, а осиновые колышки полезли (они, мужики, знают, ведь осиновый гвоздь и в бревно по­лезет). И тогда распятый затрясся и заклял осину: «Кабы ж ты всю жизнь так тряслась, как я сейчас трясусь». Такое они знают. Такому они поверят.

— А что, — согласился Роскош. — Правда.

— Правда! Правда! — передразнил Жернокрут. — Мне лучше знать. Я — хозяин.

— А как это ты, хозяин, один очутился на дороге с фургоном целого позорища, в котором человек пятнад­цать было? Нашёл где?

Жернокрут хлопнул губами, будто сундук закрыл.

— Вот что, — предложил «ангел». — Мошенничать так мошенничать. Что нам в этих бедных местечках? Идём сразу в большой город, в Городню. И совсем без разных там глашатаев переоденемся за стенами да в город. И — товар лучшей стороной.

— В Городне людей побольше, — отметил, щупая синяки, Акила.

— Так что?

— Ты Христа в Городне сам играй, — сказал Юрасю Акила. — Я тяжел на бегу. Для меня эта работа слишком вредна.

Глава V

АНАФЕМА

Я сказал ему, что нечего запасать, со­лить, сушить ругань там, где её и так доста­точно. Зачем это дело, если и так мир дер­жится лишь на ней и ругаются все, от папы и до идущего с черпаком. И чем больше ру­гаются, тем больше ругань — горох о стен­ку... И потом, при чём тут рыжий кот?

Фарс об анафеме рыжему коту

Горшком назови, но в печку не ставь.

Белорусская поговорка

В тот год Рим предавал анафеме Лютера и иже с ним, вспоминал проклятием Ария, Вальденса, чернокнижника Агриппу, Гуса и Иеронима Пражского и других ересиар­хов. В тот год Москва вспоминала анафемой Святополка Окаянного и новгородских «жидовствующих», отрицав­ших монастыри и церковное землевладение и говорив­ших, что Христос и без епископа есть Христос, а епископ без Христа — тьфу, и зачем он тогда вообще?

В тот год Городня предавала анафеме мышей.

Никто не бросил города: ни беременные, ни легко­весная молодёжь. Даже если и были такие богобоязнен­ные, то было их так мало, что их бегство практически не изменило количества мышиного стада.

...Над Городней били колокола. Глухо грохал до­миниканский костёл, угрожал бернардинский, надрыва­лись колокола Коложи и монастыря Бориса и Глеба, тре­вожно гудели святая Анна и надвратная Зофея, стонали колокола францисканцев.

И угрожающе ревели — словно друг друга прогло­тить жаждали — бородатые, православные, и босые, ка­толические, пасти дьяконов.

— И в срок надлежащий не ушли... Закон Божий преступив...

— I nunc, anima anceps...

— И за это да будет им Иудино удушение, Лазарево гниение...

— De ventre inferi...

— Гиезиево прокажение...

— Анафема!

— ...волхва мгновенная смерть.

— А-на-а-фе-ма-а!

— Анафема, маранафа!

— Анафема!..

— А-на-а-фе-ма-а-а!!!

Гудение колоколов было ужасным. Рычание безгра­ничных, как пещера, глоток ещё страшнее.

А между тем мало кто обращал внимание на анафемствование.

Накануне, после большой драки на Старом рын­ке, люди разошлись, но город словно оцепенел в ожи­дании чего-то. Что-то бурлило под внешним спокой­ствием, мещане-ремесленники шептались и смотрели на стражу с показным равнодушием и тайным злорад­ством. Всю ночь из дома в дом мелькали какие-то тём­ные тени.

И едва только загудели колокола, весь город (и в одно мгновение) восстал. Видимо, договорились заранее, что начнут с началом анафемы. В мгновение ока высыпали из дворов вооружённые кто чем люди, хватали одиноких стражников, текли переулками, сли­вались.

Город валил к Старому рынку. Разбивать хлебные склады. Пускай себе там и мало чего есть — потом мож­но пойти на склады замковые. Невозможно больше было терпеть.

Над улицей стоял такой крик, что его услышали даже лицедеи за стенами. Они как раз одевались в гру­бую холстину и перепоясывались вервием, когда город начал рычать.

— Что это там? — с тревогою спросил тонкий Ладысь Гарнец.

Юрась возлагал на голову терновый, с тупыми ши­пами, венец:

— А чёрт его знает! Город... Очевидно, ничего страшного. Видишь, стража даже врат не затворяет.

— Что делать будем? — спросил Жернокрут.

Братчик спокойно вскинул себе на плечи огромный лёгкий крест. Поправил его.

— Идём.

И спокойно пошёл к вратам.

Двенадцать человек в рядне двинулись за ним. Сле­дом потащился изорванный, дребезжащий фургон.

Город кричал страшно. То, что в замке до сих пор не подняли шума, можно было объяснить только гулом замковых колоколов. Церкви были близко. Улицы ремес­ленников — поодаль. Замок молчал, но шум и крик кати­лись всё ближе к нему.

Людей было мало — едва один из пяти-десяти вы­шел на улицы, — но они так натужились в крике, что им казалось: нет силы, которая могла бы стать на их пути.

Низколобый сотник Корнила первым увидел из угловой башни далёкую толпу и, несмотря на то, что был тугодум, понял, чем это пахнет.

Пыль стояла уже над Старым рынком: видимо, купцы защищали площадь от ремесленников... Нет, ремесленники с мещанами ещё далеко. По дороге, на­верно, разбивают чьи-то дома... Отчего ж пыль над рынком?

И сотник понял: торговцы бегут за оружием... Со­бираются... Будет ужасная бойня. Надо разнимать. Как? Может, бежать за Лотром? Чёрта его послушают. Что та­кое кардинал в преимущественно православном городе?

Корнила ринулся с забрала и побежал. Счастье, что Болванович тут, а не в любимом Борисоглебском мона­стыре.

Болванович только что сытно, с мёдом, позавтракал и завалился отдыхать. Пускай они там задавятся со своей анафемой. Повсюду бывать — подохнешь скорее.

Замковый митрополичий дворец был в два жилья с подземельями, в десять покоев с часовенкой. Стоял не­много поодаль от дворца Витовта. Светлицы в нём были сводчатыми, низкими, душными, но зато очень тёплыми зимой: не то, что общий замковый дворец. Там — сколь­ко ни топи — холод собачий.

От духоты маленькие окна были отворены. Видно было, как вились над башнями вспугнутые перезвоном стрижи.

Болванович лежал и сопел. У него на животе растянулась огромная, очень дорогая заморская кошка. При­возили таких аж откуда-то из-за Индии португальцы. Продавали у себя, в Гишпании, в Риме. Кошка была загадочно-суровой, с изумрудными глазами, с аксамитной коричнево-золотой шкурой. Тянулась к лицу пастыря, словно целовала, и потом воротила морду: от митропо­лита несло вином.

— Ну и выпил, — говорил Болванович. — Время та­кое, что запьёшь. Может, и ты хочешь? Тогда я...