Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

Кабри был юнгой на французском корабле, приставшем к острову Нукагиве [1816], который до того времени едва несколько раз был посещаем европейцами. Остров Нукагива – один из незначительных в Тихом океане, населен жестокими, прожорливыми и сладострастными людоедами. Крузенштерн нашел на острове двух европейцев, англичанина Робертса и француза Кабри; они были непримиримые враги между собою. Англичанин сказал Крузенштерну, что он высажен на остров матросами, взбунтовавшимися противу своего капитана, не желая пристать к их стороне, и что Кабри добровольно остался на острове, быв часто наказываем капитаном корабля за свои проказы. По словам Крузенштерна, англичанин был гораздо умнее француза и пользовался бόльшим уважением между дикими, хотя Кабри почитался лучшим и искуснейшим воином между дикарями, даже по сознанию врага его, Робертса, и превосходил всех в нукагивской добродетели – в воровстве! Оставшись в весьма молодых летах между дикарями, Кабри совершенно одичал, принял все их обычаи, поклонялся их божеству, почитал первым наслаждением убить неприятеля, хотя и утверждал явно, что не ел человеческого мяса, но променивал тела убитых неприятелей на свинину. Крузенштерн говорит, что он нечаянно или принужденно взял с собою Кабри, который находился на корабле «Надежде» в то время, когда внезапный шквал угрожал кораблю разбитием о камни и когда надлежало отрубить поспешно кабельтов и выйти в море (в мае 1804 года). Но Кабри не верил этому и утверждал, что Крузенштерн сделал это по просьбе врага его, англичанина Робертса. Кабри ненавидел европейские обычаи и образованность и просил Крузенштерна высадить его на какой-нибудь из ближних островов, обитаемых дикими. Он хотел остаться на острове Овейги [1817], но, не поняв языка жителей острова по разности произношения с нукагивским языком (хотя оба языка одного корня), Кабри упросил Крузенштерна везти его далее, на что наш знаменитый моряк согласился единственно из сострадания, не любя дикого француза. Таким образом, Кабри привезен был в Камчатку, где и остался вместе с графом Федором Ивановичем Толстым и с ним приехал сухим путем в Петербург [1818].

Кабри был небольшого роста, сухощавый, смуглый, неправильного очерка лица, изуродованного наколотыми узорами (tatoué) темно-синего цвета. Взгляд его выражал врожденную свирепость, и он имел все кошачьи ухватки. Когда он улыбался, то казалось, что хочет укусить человека. Ум его был во всех отношениях ограниченный, и он мог говорить порядочно только о своем любезном острове Нукагиве. Впрочем, весь остальной мир казался ему недостойным внимания. Удивительнее всего, что этот одичалый урод имел прелестную жену, француженку из одного петербургского модного магазина! Не знаю, кто достал ему место учителя плавания в штурманском училище [1819], но кажется, и в этом деле помогал ему граф Толстой. Хотя госпожа Кабри была со мною довольно откровенна насчет своего мужа, но она не признавалась мне в том, что заставило ее избрать в мужья дикаря . Она всегда отвечала мне: «C’était une idée! c’est comme ça!» (т. е.: «Так! не знаю, как это случилось! Пришла идея!»).

Я почти ежедневно навещал Кабри и проводил у него вечера. Не знаю, что привлекало меня более в этот дом: оригинальность ли мужа или прелестные глаза жены! Столько наслушался я о жизни и обычаях нукагивцев, что мне не нужно было читать описаний Кука, Ванкувера и Крузенштерна [1820]! Прочитав, однако ж, в Крузенштерне, что Кабри слыл лучшим воином на острове, я усомнился, судя по слабому его телосложению, и спросил его однажды, каким образом он мог побеждать островитян, одаренных геркулесовою силою, не имея огнестрельного оружия. «Я брал не силою, но ловкостью, – отвечал Кабри, – я умею ползать на брюхе и прыгать лучше тигра и выдры. Подкравшись в траве к неприятелю, я вспрыгивал внезапно на него и, свалив на землю ударом моего каменного топора по голове, перекусывал горло. На бегу ни один нукагивец не мог догнать меня. Даже бросившись в толпу неприятелей, я увертывался от них, как угорь, и, имея по ножу в обеих руках, порол им брюхо. Все знали меня и боялись… Придет весна – я покажу вам мое искусство!» При имени Крузенштерна Кабри скрежетал страшно зубами, негодуя на то, что он, поверив врагу его, англичанину, увез с блаженного острова и представил в дурном виде в своем сочинении, уверяя притом, что обвинение его в том, будто он хотел взбунтовать островитян противу русских, вовсе не справедливо и что король Нукагивы свалил на него вину по внушению англичанина, чтоб самому оправдаться пред Крузенштерном. Кабри ничего не мог рассказать ни о вере [1821], ни о законах нукагивцев, утверждая, что, кроме верования в Создателя и в злого духа, нукагивцы не знают никаких догматов и в распрях своих руководствуются старинными обычаями, повинуясь одной физической силе или проворству. Это чрезвычайно нравилось Кабри. У него остались на Нукагиве жена и дети, но он вспоминал об них без всякого сердечного чувства. Хотя между нукагивскими красавицами господствовал величайший разврат в отношениях между двумя полами, но муж там полновластный господин жены; он может торговать ею, но если она нарушит без его позволения супружескую верность, то муж имеет право убить жену и съесть ее. Этот обычай восхищал Кабри, и он, будучи ревнивее всех турок вместе, приходил в восторг, когда рассказывал об этом нукагивском обычае, поглядывая притом с улыбкою на свою жену. Можно себе представить, как это нравилось миловидной француженке!

В Кронштадте комендантом и шефом гарнизонного полка был генерал-майор Иван Иванович фон Клуген, старик лет под семьдесят, воин времен румянцевских, потемкинских и суворовских. Генерал фон Клуген был холост, казался холодным, проводил время в уединении и почитался вообще человеком странным, не созданным для общества. Он ездил в гости только на официальные обеды и никогда не приглашал к себе гостей. Судьба свела меня с ним. Когда я явился к нему в первый раз, он после официального приема спросил меня:

– Не родня ли вам Михаил Булгарин, бывший послом на сейме 1773 года?

– Это дядя моего отца, – отвечал я.

– А как зовут по имени вашего отца?

– Венедикт.

– Он был гражданско-военным комиссаром (komisarzem cywilno-wojskowym) в Новогрудском воеводстве в костюшковскую войну?

– Точно так!

– Живы ли они оба?

– Дед мой [1822]жив, а отец скончался.

– Я знал их обоих, а с вашим Großonckel [1823]был даже дружен, – сказал генерал. – Я стоял с полком в Варшаве в 1773 и 1774 годах и был свидетелем благородного поступка вашего деда и товарищей его – Рейтана, Богушевского и нескольких других… [1824]С тех пор уплыло тридцать шесть лет; я состарился… мне уже за шестьдесят лет; но все же не забыл того, что меня тронуло до глубины души в моей молодости и привязало к вашему деду. Мы видались с ним после в Гродне, и я даже гостил у него в его имении Рудавке. Если будете писать к нему, напишите, что я помню его и не перестал любить и уважать. Отец ваш был также добрый и благородный человек, но горячка и немного упрям… Кажется, что яблоко не далеко упало от яблони, – примолвил генерал ласково, с улыбкою. – Вы и лицом похожи на отца, только поменьше ростом. Прошло не более двенадцати лет, как мы виделись с ним в Несвиже, но с тех пор много воды утекло.