Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

Проспал я богатырским сном после дороги, до полудня, и когда проснулся, еврей уведомил меня, что дядя мой приехал и что экипаж его ждет меня у подъезда. Немедленно отправился я в Доминиканский монастырь.

Дядя мой был человек лет за пятьдесят, высокого роста и красивый мужчина. Он славился умом своим, пользовался общим уважением, хотя светские качества превышали в нем иноческие добродетели. Знанием света и связями с знатнейшими фамилиями и правительственными лицами он приобрел влияние и в своем ордене, и в обществе. Он был из числа тех людей, которые, не предаваясь политическим мечтам, почитали Польшу умершею и все счастье польских провинций полагали в сближении поляков с Россиею и в беспредельной преданности к русскому престолу. Не знаю, по какому случаю дядя мой сделался известным императору Александру, но как в крае, так и между доминиканами, сохранившими предания своего ордена, известно, что дядя мой пользовался особенною милостью императора. Когда только государь проезжал чрез Литву, дядя мой всегда ожидал его на какой-нибудь станции и допускаем был к нему. Кроме того, император позволил ему писать к себе, в собственные руки. Однажды, в Стрельне, когда я представлялся государю на ординарцы, он, узнав о моей фамилии, спросил, не родня ли я приору? На утвердительный мой ответ государь благоволил сказать: «Когда будешь писать к нему, не забудь сказать, что я помню и люблю его». Это чрезвычайно много!

Дядя мой вступил в духовное звание прежде падения Польши, когда в ней, как и во всех западных католических государствах, дворяне поступали в духовное звание не столько по набожности, сколько по расчету. Дворянству в Польше открывались три поприща для приобретения значения: военная служба, гражданская, или служба по выборам, и духовное звание. Духовенство в Польше обладало несметными сокровищами. Духовные фундуши, т. е. денежные суммы и недвижимые имения образовались из пожертвований частных лиц на церкви и монастыри, и в этом случае даже особы королевского дома обогащали церковь только в звании прихожан или богомольцев. Почти все эти пожертвования делаемы были с похвальною целью, для блага человечества. Жертвовали духовенству огромные суммы и вотчины на проповедование христианства в странах языческих или магометанских, на выкуп христианских невольников из плена у неверных, на учреждение госпиталей и безвозмездных школ и т. п. Но цель первых учреждений впоследствии была совершенно забыта или исполнялась весьма слабо, только для вида. Миссионеры не проповедовали христианства в далеких странах, но довольствовались обращением в христианскую веру нескольких из самых превратных евреев или обнищалых татар. Невольников вовсе не выкупали из плена неверных, а напротив, покупали богатые вотчины. Вместо госпиталей при монастырях содержали по нескольку старцев (kościelnych dziadów) как вывеску благотворительности. Правда, иезуиты, пиары, доминиканцы и некоторые другие монашеские ордена содержали школы, но и лучшие из них были не в духе времени и схоластика в этих школах затмевала свет наук и истинной философии. Латынь заменяла всю премудрость. После учреждения Министерства просвещения в России, преобразования Виленского университета и основания уездных школ и гимназий [1051]и после благоразумного изгнания иезуитов [1052]духовные школы совершенно упали и сделались бесполезными, и вся ученая деятельность католического духовенства сосредоточилась в семинариях. Между тем фундуши все возрастали. Некоторые епископы имели более ста тысяч рублей дохода. Каноники пользовались плебаниями (приходами, в которых они никогда даже не появлялись), приносящими по нескольку тысяч червонцев. Монастыри имели богатые вотчины и капиталы и управлялись почти безотчетно. Такой ход дел привлекал многих дворян в духовное звание для поддержания фамильного значения. Многие из духовных лиц оставляли богатые наследства своим родным и поддерживали их. Всей Литве известна история одной фамилии, к которой перешли все богатства одного картезианского монастыря близ Слонима [1053]. Скажу мимоходом, что хотя дядя мой управлял богатыми монастырями и потом был провинциалом (так называется глава Доминиканского ордена) [1054], но не оставил наследства своей фамилии. Он жил хорошо, делал много добра, но не хотел или не умел составить благоприобретенного именья из чужой собственности.

Может быть, некоторым людям не понравится сказанное мною здесь о богатстве католического духовенства, но что же делать – я не умею лгать и привык излагать мой образ мыслей о каждом предмете по убеждению. Я верю, что обе крайности, богатство и бедность, вредят священному призванию духовенства и что от него именно должно почерпать благие примеры умеренности.

Дядя принял меня радушно, в разговорах подтвердил все сказанное евреем и, сверх того, показал мне прокламации Наполеона, которыми он приглашал поляков к восстанию в прусской Польше, утверждая, что Костюшко прибудет вскоре для принятия начальства над польским войском. «Это ложь и обман, – сказал мне дядя, – я знаю Костюшку лучше, нежели Наполеон, и твердо убежден, что он никогда не примет на себя роли искателя приключений (aventurier) и не нарушит честного слова, данного им императору Павлу – не воевать против России. Костюшко любит отечество, как каждый честный человек должен любить мать свою; но он убежден, что общая мать наша, Польша, умерла и что нам остается только чтить память ее в могиле. Это и мой образ мыслей, – примолвил дядя. – Я убежден, – продолжал он, – что Наполеон вовсе не помышляет о восстановлении древней Польши. Ему нужны солдаты, а не народы! Да хотя бы Наполеон и желал, то не в состоянии этого исполнить, потому что для этого надобно уничтожить или довесть до последней крайности три первоклассные державы в Европе – Россию, Австрию и Пруссию, которых невозможно победить, когда они будут действовать вместе, всеми своими силами. Сверх того, выгоды Англии – в сопротивлении могуществу Франции и в союзе с Россиею. Счастье поляков – в сердце Александра! Там они должны искать его. Говорю тебе все это для того, чтоб охранить от соблазна, от женского вербунка [1055], – примолвил он, улыбаясь. – Наши дамы и девицы (panie и panny) помешались на патриотических мечтах, и молодому человеку весьма трудно покорить логикою их поэзию!..»

Сознаюсь, в то время я несовершенно понимал всю важность этих слов моего дяди. Последующие события оживили в моей памяти первый политический разговор мой о Польше и убедили в справедливости мнения дяди. Слова его были пророческие!..

Я пробыл в Россиенах трое суток и только однажды был в обществе, на вечере у богатого помещика Прже…го [1056]. Дамы с любопытством смотрели на мой уланский мундир и явно провозглашали свои патриотические чувства. Здесь я впервые услышал знаменитую песню польскую, о возвращении из Италии польских легионов [1057]. Превосходно пела ее прелестная девица… и многие из присутствовавших проливали слезы.