Джеймс Джойс - Улисс [ЛП]

Почта. Надо ответить. Сегодня на работе. Послать ей перевод на два шиллинга, полкроны. Прими мой маленький подарок. Вон там и служащий сидит. Погоди-ка. Попробуем.

Слегка он чуть прикоснулся пальцем к зачёсанным назад волосам над ухом. Ещё. Волоконца тонюсенькой соломы. Затем его палец чуть притронулся к коже правой щеки. Тут тоже мягкие волоски. Не слишком гладкая. Самая гладкая на животе. Вокруг никого. Вон он уже сворачивает на Фредерик-Стрит. Наверно рояль в школе танцев Левенстона. Как будто поправляю подтяжки.

Проходя мимо трактира Дорана, он скользнул ладонью между жилетом и брюками и чуть сдвинув сорочку коснулся обвислой складки на своём животе. Но я-то знаю что жёлто-белого. Чтоб убедиться надо пробовать в темноте.

Он вытащил руки и оправил одежду. Бедный паренёк! Совсем мальчик. Ужасно. Правда ужасно. Что снилось бы нам незрячим? Для него жизнь сновидение. Где справедливость родиться таким? Все те дети и женщины на воскресной прогулке в Нью-Йорке, что сгорели или утонули. Катастрофа. Кармой называют такое переселение души за грехи совершенные в прошлой жизни, новое воплощение, мне-там-псы. Ай, ай, ай. Жалко, конечно. Но наверняка ничего не известно. Сэр Фредерик Фалкинер заходят в масонский холл. Церемонный, как троянец. После плотного ланча на Эрлсфорд-терас. Раздавил штоф вина со старыми дружками-законниками. Разговоры о судах и сессиях и анналах судейской школы. Я приговорил его к десяти годам. Пожалуй, такого, что я пил, нос воротят от. Им подавай чисто виноградные вина, с указанием года на пыльных бутылках. В городском суде у него свои понятия о справедливости. Правильный старик. В обвинениях полиции полно напраслины, чтоб повысить процент раскрываемости. А он им отвод. На ростовщиков вообще волком смотрит. Как распушил Ребена Дж. Впрочем, тот уж и действительно, что называется, жид. Какая всё же власть в руках у судей. Старые сухари в париках. Медведь с занозой в лапе. И да помилует Господь твою душу.

Привет, рекламный щит. Мирус-базар. Его превосходительство лорд-лейтенант. Сегодня шестнадцатый день. Для сбора средств в пользу больницы Мерсера. Сходить, что ли. Болзбридж. Повидать Ключа. Нет, не стоит липнуть к нему как пиявка. Чтоб не стать в тягость. Конечно, имея знакомство с кем-то из привратников.

М-р Цвейт вышел на Килдар-Стрит. Первым делом. Библиотека.

Соломеная шляпа отблескивает на солнце. Коричневые туфли. Брюки с подворотом. Да это же. Это.

Сердце его мягко тукало. Направо. Музей. Богини. Он свернул вправо.

Он? Почти уверен. Не смотреть. Я раскраснелся от вина. Лицо.

Зачем было. Слишком бьёт в голову. Да, он. Походка. Не видит. Не видит. Навстречу.

Направляясь к воротам музея широким размашистым шагом, он устремил глаза вверх.

Красивое здание. Проект сэра Томаса Дина.

Наверное, не видит. Против солнца.

Его трепетное дыхание вырывалось отрывисто и кратко. Скорей. Прохладные статуи: там тихо. Сейчас проскочу.

Нет, не видит меня. Уже к трём. Вот и ворота.

Ох, сердце!

Его глаза пульсируя, неотрывно взирали на кремовые завитки камня. Сэр Томас Дин архитектор греческого стиля.

Будто что-то ищу.

Его торопливая рука быстро вошла в карман, достала, прочёл развернутый Ажендат Нетайм.

Куда ж я мог засунуть?

Будто ищу что-то нужное.

Он быстро впихнул Ажендат обратно.

Она сказала что днём.

Вот что ищу. Вот именно. Проверим все карманы. Платок. НЕЗАВИСИМЫЙ.

Куда я мог? Ах, да. В брюках. Кошелёк. Картошина. Куда я?

Скорее. Идёт, не спешит. Ещё секундочку. Сердце, сердце.

Рука его ищущая—куда ж это я…нащупала в заднем кармане кусок мыла, это надо же, тепловатое, обернуто прилипшей бумагой. Вот же оно, мыло! Да.

Ворота.

Увильнул!

Любезно, чтоб им потрафить, квакер-библиотекарь промурлыкал:

– К тому же нам остались бесценные страницы Wilhelm Meister 'а. Великий поэт о великом поэте-собрате. Робкая душа противостоит нахлынувшим бедствиям, раздираемая противоречивыми сомнениями, точь-в-точь что наблюдаем и в реальной жизни.

Он сделал пируэтистый шаг вперёд, на прискрипнувшую бычьекожу, и пируэтистый шаг назад, на церемониальный пол. Безмолвный служитель, чуть-чуть приоткрыв двери, поманил бесшумным знаком.

– Иду, иду,– сказал он, прискрипнув в направлении двери, но, всё же, медля.– Прекрасный бесплодный мечтатель, приходящий в унынье от грубых фактов. Постоянно чувствуешь насколько, всё-таки, верны суждения Гёте. Верны при анализе по большому счету.

Двускрипным анализом он отполонезил прочь. Степенный, сановно деловой, подставил он возле дверей свое большое ухо, целиком, словам служителя: выслушал: вышел.

Двое вышли.

– Мсье де ла Палисэ,– фыркнул Стефен,– был жив за пятнадцать минут до своей смерти.

– Так ты добился,–спросил Джон (с желчностью старшего),– чтоб та шестёрка бравых медиков, накатала бы под твою диктовку УТРАЧЕННЫЙ РАЙ ? Он назвал это СТРАДАНЬЯ САТАНЫ.

Улыбнулись. Улыбнулись улыбкой Кренли.

– Чувствую, ГАМЛЕТА тебе не помешал бы ещё ещё один. Семёрка дорога мистическим умам. В. Б. называет это число сиятельная семь.

Блескоглазый, склонил он свой рыжеватый череп к зелёноабажурной лампе читательского места, истекая бородой в густую зелень тени, оллав, святоглазый. Густо хохотнул: смехом стипендиата Троицы: безответно.

Он держит мои промахи в заложниках. Одиннадцать верных из Виклоу, как рассказывал Кренли, за свободу земли отцов. Редкозубая Кэтлин с четвёркой прекрасных зелёных полей, чужак в её доме. И другой, восклицающий к нему: ave, rabbi! Двенадцатеро из Тайнхели. В тенистой долине воркует он им.

Юность моей души отдал я ему, ночь за ночью. Жми, Боже. Ни пуха.

Малиган уже получил мою телеграмму. Вздор. Забудь.

– Наши младые ирландские барды,– подытожил Джон Эглинтон,– покуда что не сотворили образа, что вынудил бы восхищённый мир поставить его рядом с Гамлетом сакса Шекспира, хотя моё восхищение им, по примеру старины Бэна, по сю сторону идолопоклонства.

– Всё это чисто академические вопросы,– изрек Рассел из своей тени.– Я имею ввиду является ли Гамлет Шекспиром, или Джеймсом Первым, или Эссексом. Подобно спорам церковников об историчности Исуса. Искусство предназначено нести нам идеи, невыразимую духовную суть. Главный вопрос относительно произведения искусства – из каких жизненных глубин оно исходит? Картины Густава Моро это изображение идей. Глубочайшая поэзия Шелли, рассуждения Гамлета вводят наш разум в соприкосновение с вечной мудростью, платоновым миром идей. Всё прочее – умничанье школяров перед школярами.