Джеймс Джойс - Улисс [ЛП]

Нетерпеливо взглянул он в конус света лампы, в котором три лица, освещённые, сияли.

Смотри. Запомни.

Стефен опустил взгляд на широкую безглавую шляпу свисавшую с ясеневой трости поперёк его колен. Мой шлём и меч. Чуть коснуться двумя указательными пальцами. Опыт Аристотеля. Один или два? Необходимость есть то, в силу чего невозможно быть чему-то иному. Следовательно, одна шляпа и есть одна шляпа.

Слушай.

Молодой Колум и Старки. Джордж Робертс берёт на себя коммерческую сторону. Лонгверс даст хорошую рекламу в ЭКСПРЕССЕ. О, правда? Мне нравится у Колума ПОГОНЩИК . Да, думаю в нём есть эта непонятная штуковина – гениальность. Вы считаете он действительно гений? Йитс восхищался его строкой: Как греческая ваза в заброшенной земле . Правда? Надеюсь вы сможете прийти сегодня вечером. Малачи Малиган тоже будет. Мур просил его привести Хейнса. Вы слыхали шутку мисс Митчел насчёт Мура и Мартина? Что Мур грех молодости Мартина? Ужасно остроумно, правда? Они смахивают на Дон Кихота и Санчо Пансу. Д-р Сигерсон говорит, что наш национальный эпос всё ещё не написан. Муру это по плечу. Рыцарь печального образа здесь в Дублине. В шафрановой шотландке? О, да он должен говорить на великом древнем языке. А его Дульсинея? Джеймс Стивенс делает довольно умные скетчи. Похоже, мы начинаем что-то значить. Корделия. Соrdoglio . Самая одинокая из дочерей Лира.

По сусекам поскребли. Блесни-ка своим французским лоском.

– Весьма обяжете, м-р Рассел,– сказал Стефен, подымаясь,– если окажете любезность, передать письмо м-ру Норманну…

– О, да. Если он сочтёт его столь важным, оно пойдет. У нас столько корреспонденции.

– Я понимаю,– сказал Стефен,– благодарю вас.

Всего вам самого удобрённого. Свиногазета. Мудачья радость.

– Синж обещал мне ещё статью для ДАНА. Будут ли нас читать? Чувствую, да. Гаельская лига хочет что-нибудь на ирландском. Надеюсь, зайдёшь сегодня вечером. Приводи Старки.

Стефен сел. Квакер-библиотекарь вернулся от выходящих. Краснея своей маской, сказал:

– М-р Дедалус, у вас самый ясный взгляд на вещи.

Он поскрипывал взад и вперёд, подымаясь на цыпочки, поближе к небу, и, покрытый шумом исхода, тихо сказал:

– На ваш взгляд она была неверна поэту?

Встревоженно вопрошающее меня лицо. Почему он подошёл? Любезность или свет обращённый в самого себя?

– Где происходит примирение,– сказал Стефен,–сперва должен случится разрыв.

– Дa.

Лис Христос в кожаных штанах, беглец таящийся во мшистых развилках деревьев от улюлюканья и лая. Не путаясь с лисицами, водиночку избегает погони. Женщины, которых он увлёк, кроткие люди, вавилонская шлюха, судейские дамы, быдловатые ковроткачихи. Лис и гуси. А в Новом Месте обвислое, охаянное тело, что было когда-то таким манящим, таким сладким, свежим, как циннамон, а теперь напрочь утратившее листву, нагое, трепещущее пред близящейся могилой, так и непрощённое.

– Да. Вы так полагаете…

Дверь затворилась за ушедшим.

Остальным досталась вдруг скромная келья, остатки тёплого и задумчивого воздуха.

Лампа весталки.

Здесь размышляет он о небывшем: что свершил бы в своей жизни Цезарь, поверь он предсказателю: что могло бы стать возможностью возможного, как возможного: неведомое: какое имя носил Ахиллес, живя среди женщин.

Вкруг меня мысли втиснутые в гробы. В футляры мумий, набальзамированные пряностями слов. Тот, бог библиотек, птицебожество, месяцевенчанный. И услышался мне голос египетского первосвященика. В палатах каменных, с грудами глинописных книг.

Они недвижны тут. Когда-то метались в мозгах людей. Недвижны: но в них зуд смерти, поведать мне на ухо слезливую историю, склонить, чтоб довершил их волю.

– Конечноаздумывал Джон Элингтон,– из всех великих людей он самый загадочный. Нам известно лишь, что он жил и страдал. Даже и того меньше. Кто-то ещё продолжит наши изыски. Всё прочее во мраке.

– Но ГАМЛЕТ это ведь личное, не так ли?– взмолился м-р Бест.– Я имею ввиду, нечто вроде частных бумаг, знаете ли, из частной жизни. То есть – мне до лампочки, знаете ли, кого убили и кто виноват.

Он уложил девственный блокнот на край стола, вызывающе улыбаясь. Его частные бумаги в оригинале. Челн при бреге. Я в сан возведен. Окропи его елеем, послушник.

И молвил послушник Эглинтон:

– Я готов к парадоксам, после того, что переcказывал нам Малачи Малиган, но знай, если ты намерен поколебать мою убежденность, что Гамлет это Шекспир, то перед тобой задача не из лёгких.

Соответствуй мне.

Стефен выстоял прицел неравных глаз круто взблескивающих под изморщиненным лбом. Василиск. E quando vede l'uomo l'attosca . Мессер Брунетто, тебе благодарнось моя за словечко.

– Как все мы, вслед за Леди Мамой, ткём и распускаем наши тела,– сказал Стефен,– день за днём, пуская их молекулы челноком, туда-сюда, так и художник ткёт и распускает свой образ. И так же как родинка справа у меня на груди проступает всё там же, где и была при моём рождении, хоть тело моё время от времени сплетается из новой пряжи, точно так же сквозь призрак неупокоенного отца проглядывает образ неживого сына. В миг отданный воображению, когда по словам Шелли, сознание подобно мерцающим углям. То, чем я был, становится тем, что я есть и чем, при возможности, могу стать. Так что в будущем, сестре прошлого, я могу увидеть себя каким сижу сейчас здесь, но отражённым в том, кем я к тому времени стану.

Драмонд из Хавсондерна подкинул тебе этот стиль.

– Да,– молодо промолвил м-р Бест,– мне Гамлет видится совсем юным. Горечь, вероятно, исходит от отца, но сцены с Офелией наверняка от сына.

Ухватил не ту свинью за ухо. Он в моём отце, я в его сыне.

– Эта родинка продержится дольше всего,– сказал Стефен со смехом.

Джон Эглинтон состроил гримасу чушь всё это.

– Будь это родимым знаком гениев,– сказал он,– то цена им в базарный день была бы пенни за вязанку. Пьесы Шекспира последних лет, которыми так восхищался Ренан, дышат совсем иным духом.

– Духом примирения,– выдохнул квакер-библиотекарь.

– Примирение невозможно,– сказал Стефен,– если не было разрыва.

Ты это сказал.

– Кому охота разобраться какие события отбрасывают предваряющую тень на бездну времени КОРОЛЯ ЛИРА, ОТЕЛЛО, ГАМЛЕТА, ТРОИЛУСА И КРЕССИДЫ , пусть высмотрит где и насколько редеет эта тень. Что смягчает сердце мужчины? Кораблекрушение в жуткий шторм, проба на подложного Улисса, Перикла, князя Тира?

Голова: краснооколпаченная, ошеломлённая, ослеплённая морской водой.

– Дитя, девочка положенная ему на руки, Марина.

– Пристрастие софистов к тропам апокрифов есть величина постоянная,– определил Джон Эглинтон.– Большая дорога вселяет страх. Зато ведёт к городу.